— Пожалуй. Вполне возможно. Кто знает? Но сейчас слишком поздно толковать об этом, к тому же мы оба устали. Давай выпьем еще по одной и ляжем спать. Во всяком случае,
На секунду мне показалось, что он проверяет меня, хочет посмотреть, как долго я протяну со своей ложью, делая вид, будто она жива, но все это, конечно, были мои домыслы! Он добавил:
— Я всегда стараюсь писать ей перед тем, как лечь спать, — даже если потом и не отсылаю письма. Когда день кончился, я могу забыть о моих осложнениях и думать только о ней.
И под скрип его пера я наконец заснул.
Случай — по крайней мере так я думал в то время — на другой же день свел меня с мистером Квигли. Когда я проснулся, кровать Капитана была уже пуста, а на стуле возле нее лежало письмо к Лайзе, незапечатанное и без марки: возможно, он намеревался дописать его вечером, после своих дел — каких дел? — или не думал отправлять вовсе. Меня тотчас потянуло прочесть его — я совсем недавно прочел столько писем Капитана, что мог почти предугадать содержание этого письма. В нем, конечно, будет все та же сентиментальная чушь. И все же, немного гордясь собою, я воздержался от чтения. Это как бы чуточку уменьшало мою вину за главную ложь.
Не успел я выйти из отеля с единственной целью убить время, как увидел мистера Квигли, шедшего в мою сторону. Поскольку целых четыре банка находились всего в ста ярдах оттуда, подобная встреча была легко объяснима — да, собственно, именно так и объяснил ее мистер Квигли.
— Немного снял со счета на расходы, — сказал он, — в том числе и для вас.
— Для меня? Не понимаю.
— Хочу дать вам весьма скромный аванс.
— За что?
— Вы можете помочь мне информацией — я пишу статью для моей газеты.
— Не вижу, каким образом.
— Ну, как один журналист другому.
— Это имеет какое-то отношение, — я помедлил, прежде чем назвать имя, — к мистеру Смиту?
— Не прямое.
— Извините, — сказал я ему, — тут я вам не помощник. — И, не взяв у него денег, в прескверном настроении пошел прочь.
Описывая все это, я начинаю понимать, что в моем повествовании есть серьезный пробел. Я же все-таки должен был почувствовать горе по поводу смерти Лайзы. Все эти годы со времени моего неожиданного появления вместе с Капитаном у Лайзы она исправно заменяла мне мать, проявляя, казалось, естественную привязанность, а при случае и естественное раздражение — причем куда более искусно, чем моя тетка. И я не могу пожаловаться, что мне было у Лайзы плохо. Капитан считал, что ей был нужен ребенок — для полноты счастья и чтобы она не страдала от одиночества во время его долгих отсутствий. Возможно, он поступил неверно — возможно, он лишь взвалил на нее дополнительное бремя ответственности. Но разве может человек быть уверен в том, что чувствует другой? Лайза, бесспорно, никогда не относилась ко мне как к своей собственности, и я даже ребенком, наверное, ценил это, хотя и бессознательно. Это-то ее отношение и позволило мне без зазрения совести вырваться на свободу, когда пришло время стать самостоятельным, — правда, я продолжал разыгрывать из себя покорного сына и навещал ее раз в неделю, если не подворачивалось ничего более заманчивого. И вот сейчас я обнаружил правду: в моем повествовании был пробел. Когда мне сказали в больнице, что Лайза умерла, я ничего не почувствовал — как не чувствовал ничего, когда расставался с нею после очередного еженедельного визита и шел к себе, в свою однокомнатную квартирку в Сохо. Если в связи с ее смертью у меня и возникло какое- то чувство, это было чувство облегчения: больше не надо выполнять свой долг.
В больнице Лайза кое-что оставила после себя — письмо, адресованное Капитану без указания апартамента, номер которого она, видимо, забыла; к тому же ни она, ни я не могли понять, что это означает. Я уже собрался было вскрыть конверт, но холодный расчет остановил меня. Я ведь ехал к Капитану — не мог же я дать ему вскрытое письмо, а я уже решил, что, вручая ему письмо, сообщу и о ее смерти — это может даже объяснить, почему я воспользовался его чеком и прилетел к нему. Но теперь поступить так было нельзя, и я, не читая, разорвал письмо, а клочки бросил в урну.
Я поступил опрометчиво, резко порвав с мистером Квигли, так как уж очень было скучно целыми днями торчать одному в этом городе, где все мне было чужое. Я даже обрадовался бы возвращению Пабло, и если таинственный полковник Мартинес считал, что Капитан должен взять на себя роль моего телохранителя, то почему же он исчез, не успев вернуться? Да и вообще на кой черт мне нужна охрана? Я не чувствовал себя в опасности среди международных банков, в одном из которых обменял немного принадлежавших мне денег — вернее, того, что осталось после Лайзы. Телохранители и банки, с моей точки зрения, — это был совсем другой мир, чем тот, где жили я и Капитан. Пожалуй, только мистер Квигли чувствовал себя среди них в своей тарелке.
Случилось так, что я не очень долго оставался один. Капитан, войдя в номер, даже извинился за свое отсутствие.
— Надо было решить кое-какие проблемы, — сообщил он мне. — А теперь мы можем спокойно наслаждаться жизнью, и я покажу тебе красоты Панамы.
— Только, пожалуйста, не банки. И не трущобы. И того и другого я видел предостаточно. А тут есть красоты?
— Красоты развалин, — сказал он мне. — Они нас кое-чему учат.
— Чему?
— Сказать по правде, я не уверен, чему именно.
«Сказать по правде» — было излюбленным выражением Капитана. Как часто мы с Лайзой обменивались ироническими взглядами, услышав эти слова, ибо правда и Капитан не очень-то сочетались. Тем не менее в данном случае он, пожалуй, действительно пытался найти правдивый ответ — так долго он стоял в почтительном молчании на берегу моря, среди развалин старого города, который сэр Генри Морган уничтожил более трехсот лет назад.
— Вы называете это красотой, — заметил я, чтобы нарушить молчание. — Но ведь это всего лишь груда разбитых камней!
Он еще ни разу при мне так долго не молчал.
— Что ты сказал?
— Вы считаете эти развалины красивыми? Они, конечно, намного лучше всех этих небоскребов, в которых размещены банки, но чтобы назвать их красивыми?!
— А ты подумай, — сказал Капитан, — сколько в ту пору надо было потратить труда, чтобы превратить все эти здания в развалины. Сколько ухлопано на это времени. А сейчас я бы мог развалить этот храм — если это был храм — за несколько секунд.
— Каким образом?
— Сбросил бы с воздуха парочку бомб.
— Если бы у вас был самолет. А у сэра Генри Моргана его не было.
— Собственно говоря, — на сей раз дело обошлось без «сказать по правде», — у меня есть маленький самолетик. Конечно, уже побывавший в употреблении.
«Интересно, выражение „собственно говоря“ означало для Капитана то же, что и „по правде сказать“, и могло считаться столь же достоверным?» — подумал я и потому промолчал.
— Я предпочитаю Моргану Дрейка, — продолжал Капитан, глядя, как мне показалось, в весьма подавленном настроении на развалины. — Дрейк завладел золотом, убив при этом несколько испанцев, но он не разрушал городов. Я могу показать тебе сокровищницу испанцев в Портобелло — до сих пор стоит в целости и сохранности.
— Так для чего же все-таки вам самолет?
— А-а, забудь об этом. Я не собирался говорить тебе о самолете. Просто сорвалось с языка.
