Он боялся ходить по переулкам, боялся задерживаться в тупиках, потому что, если бы по пустынному переулку прошел полицейский, Ворон неминуемо привлек бы к себе внимание; там полицейский мог взглянуть на него еще и еще раз, присмотреться. И Ворон ходил и ходил по людным улицам, сотни раз рискуя быть узнанным в толпе. День был холодный и пасмурный, но по крайней мере не было дождя; магазины полны были рождественских подарков, всей этой бесполезной, нелепой мишуры, которая весь год пылилась на дальних полках, а теперь была выставлена в витринах: брошки в виде лисьей головы, подставки для книг в форме Кенотафа2, шерстяные чехольчики-грелки для вареных яиц, бесчисленные игры с фишками и игральными костями, глупейшие варианты таких игр, как «Метание стрелок» или бильярд; «Кошки на стене» — старая игра со стрельбой по цели — и «Поймаем золотую рыбку». В магазинчике рядом с католическим собором он опять увидел изображения, которые так разозлили его в «Кафе Сохо»: гипсовая мать с младенцем, волхвы и пастухи. Фигуры были расставлены в вертепе1 из коричневой оберточной бумаги, среди религиозных брошюр, открыток с изображениями Святой Терезы. «Святое Семейство»! Ворон прижался лицом к стеклу витрины, испытывая что-то вроде сердитого страха: неужели эти истории все еще рассказывают кому-то? «Потому что не было им места в гостинице»; он вспомнил, как все они сидели рядами на длинных скамьях в ожидании праздничного обеда, а тоненький строгий голос читал им про Цезаря Августа и про то, как все и каждый возвращались в свои города, чтобы им записали налоги. В первый день Рождества никто не получал оплеух: все наказания откладывались до Дня подарков2. Любовь, Милосердие, Терпение, Смирение: он был человек образованный; он знал все про все эти добродетели; он видел, чего они стоят. Люди все переворачивали, как им было надо: даже эту историю там, в витрине. Это были исторические события, они случились на самом деле, но люди перевернули все по-своему, как им было надо, для своих собственных целей. Сделали из него Бога, потому что так им было лучше, так они могли считать, что на них не лежит вина за то, как с ним расправились. Он же сам пошел на это, верно? Такой у них у всех довод, потому что мог же он призвать «сонмы ангелов», если б не хотел висеть на этом кресте? Как же, мог он, думал Ворон с горечью человека, изверившегося во всем, с таким же успехом, как мой отец мог сам себя спасти, когда его вешали в Уондзворте1 и крыша люка ушла у него из-под ног. Прижав лицо к стеклу витрины, он ждал, чтобы хоть кто-то опроверг эти доводы; смотрел не отрываясь на спеленатого Младенца с нежностью и ужасом, потому что он ведь был человек образованный и знал, что предстояло этому «маленькому ублюдку» в будущем из-за проклятых евреев и предательства Иуды; и ведь нашелся только один человек, с ножом в руке бросившийся защищать его, когда в сад за ним явились воины2.
По улице шел полицейский; Ворон не отрывался от витрины; полицейский прошел мимо, даже не взглянув в его сторону. Он подумал вдруг: много ли им известно? Та девушка, наверное, рассказала им его историю. Вполне могла успеть. Тогда это должно уже появиться в газетах; он просмотрел газету — ни слова. И о ней тоже. Ворон был потрясен. Он же чуть не убил ее, а она и не подумала пойти в полицию. Значит, она ему поверила, поверила тому, что он ей рассказал. Мысленно он тотчас же перенесся в гараж на берегу реки, в ледяной дождь и тьму, и страшное чувство одиночества, безысходного отчаяния, ощущения утраты чего-то неоценимого, совершенной им непоправимой ошибки… Привычная фраза: «Дай ей только время… с бабами всегда так!» больше не казалась убедительной, больше не утешала. Ему захотелось отыскать ее, но он подумал: никакой надежды, я даже Чамли отыскать не могу. И он сказал крохотному комочку гипса за стеклом:
— Если бы ты и вправду был Богом, ты бы понял, что я не мог сделать ей ничего плохого. Дал бы мне шанс, сделал бы так, что вот я обернусь, а она позади меня стоит, на этой улице.
И он обернулся, полунадеясь, но там, разумеется, никого не было. Ворон двинулся прочь и вдруг в сточном желобе у края тротуара заметил монету в шесть пенсов. Он подобрал шестипенсовик и пошел назад, к автомату с шоколадными плитками. Автомат стоял у дверей кондитерской, а рядом — собор и при нем приходский зал собраний, перед дверьми которого, ожидая открытия какой-то распродажи, выстроилась очередь женщин. Женщины нетерпеливо шумели: назначенный час уже прошел, а двери все не открывались; Ворон подумал: толпа рассерженных женщин — какая добыча для хорошего карманника! Они были так прижаты друг к другу, что и не заметили бы, как умелые руки нажимают замок сумочки. В наблюдении этом не было личной заинтересованности: он никогда не опускался так низко — и был убежден, что не опустится, — чтобы лазать по дамским сумкам. Но, раз обратив на это внимание, Ворон продолжал бесцельно присматриваться к сумкам, шагая мимо по тротуару. Среди всех выделялась одна, в руках пожилой неопрятной женщины: новая сумка из дорогой кожи, необычного фасона; он уже видел такую раньше. Он сразу же вспомнил: тесная ванная, рука с пистолетом, поднятым для выстрела, и девушка с пудреницей, только что вынутой из этой сумки.
Двери раскрылись, и женщины, толпясь и подталкивая друг друга, устремились в зал; Ворон остался на тротуаре один, у автомата с шоколадками, рядом с плакатом благотворительного базара: «Вход 6 пенсов». Не может быть, убеждал он себя, это вовсе не ее сумочка, таких десятки и сотни; но он все-таки последовал за ней в раскрытые двери с панелями из смолистой сосны.
— И не введи нас во искушение, — говорил викарий, стоя на возвышении в конце зала. Слова его звучали над головами, над стендами со старыми шляпками, щербатыми вазами и грудами дамского белья. Когда молитва отзвучала, толпа оттеснила Ворона к стенду с галантереей и безделушками: небольшие, в деревянных рамках акварели — пейзажи Озерного края1, безобразные портсигары — сувениры, оставшиеся от итальян-ских каникул, медные пепельницы и горка потрепанных романов. Потом толпа оторвала его от этого стенда и понесла к другому, самому для всех привлекательному. Ворон ничего не мог поделать. Невозможно было никого отыскать в этой толчее, но это не имело значения, потому что он оказался прижатым к стенду, по другую сторону которого стояла та старуха. Он наклонился над стендом и впился глазами в сумочку; он хорошо помнил, как девушка сказала ему: «Меня зовут Энн», а на сумочке в руках у старухи остался слабый след от хромированной буквы «Э». Он поднял голову, не обратив внимания на стоящего рядом со стендом мужчину: глаза не видели ничего, кроме хитрого и злого лица с серой, словно пропыленной, кожей.
Ворон был поражен. Случай с сумочкой потряс его так же, как двуличие Чамли. Он не испытывал угрызений совести из-за убийства министра обороны — к чему жалеть о великих мира сего. Ворон был человек образованный, он знал все правильные слова про такие дела: министр был одним из тех, кто «сидит впереди в синагоге'1, и, если иногда его беспокоили воспоминания о шепоте старухи секретарши, доносившемся через неплотно прикрытую дверь, он всегда мог сказать себе, что выстрелил в нее в целях самозащиты. Но то, с чем он столкнулся теперь, было Зло: люди одного и того же круга грабили друг друга почем зря. Он протолкался сквозь толпу к другому краю стенда, наклонился к старухе и шепнул: „Откуда у вас эта сумочка?“ Но хищная череда женщин решительно вклинилась между ними, так что старуха даже не поняла, кто это прошептал. Она вполне могла подумать, что одна из женщин позавидовала выгодной покупке, приняв сумочку за один из предметов распродажи; однако вопрос напугал женщину. Ворон увидел, как она локтями прокладывает себе путь к выходу, и, с трудом продираясь сквозь толпу, последовал за ней.
Выбравшись на улицу, он едва успел заметить, как она заворачивала за угол; подол длинной, давно вышедшей из моды юбки волочился по тротуару. Ворон поспешил ей вдогонку. Он не заметил, что и за ним следует человек в одежде, стиль которой был ему прекрасно знаком: мягкая шляпа и пальто, сидевшее словно полицейская форма. Очень скоро он стал узнавать места, по которым они проходили; он уже был здесь с той девушкой. Это напоминало прокручивание в голове чего-то уже испытанного прежде. Вот сейчас появится писчебумажный магазин с газетами. Полицейский стоял вот тут; а сам он собирался ее убить; отвести куда-нибудь за дома и застрелить так, чтобы не было больно; выстрелить в спину. Ему казалось: морщинистое злобное лицо над стендом кивает ему: «Не беспокойся, мы взяли это дело на себя».
Невероятно, как быстро семенила эта старуха. Сумочку она держала в одной руке, а другой приподняла нелепую длинную юбку; она была словно Рип Ван Винкль в женском обличье, восставший ото сна в одежде пятидесятилетней давности1. Он подумал: они с ней что-то сделали; но кто «они»? Она не пошла в полицию; она поверила тому, что он ей рассказал; только Чамли было выгодно, чтобы она исчезла. Впервые со дня смерти матери Ворон боялся за кого-то, кроме себя самого: он прекрасно понимал, что Чамли ни перед чем не остановится.
Пройдя мимо станции, старуха свернула налево, на Хайбер авеню, улицу, застроенную потемневшими от сажи жилыми домами. Грязные занавеси из грубого тюля не позволяли разглядеть, что
