– А это смотря кто он на самом деле…
– Пристав настоящий. Ему много знать-таки совсем необязательно… Ой, что это у вас – мокрый лед? Поддержите меня, прошу вас…
– Сюда идите, здесь гравий… Но ведь пристав догадается?
– Само собой. Если не дурак, то подтвердит, что антаркты нас ограбили, а больше ничего не скажет. Если дурак, то таки наживет себе неприятностей. Это Коган сказал, а ему можно верить… Слушайте, молодой человек, что вы меня под локоток держите? Коган вам барышня? Я сам дойду. А вы займитесь выгрузкой, да глядите: только ящики с маркировкой «Щ42А», не перепутайте…
* * *
В полдень седьмого дня работы Конгресса зоркий глаз Геннадия Ломаева, вышедшего в перерыве по нужде, углядел в густом небесном ультрамарине эфемерное, как легкий акварельный мазок, перистое облачко – циррус. Ломаев немедленно пришел в восторг и побежал к аэрологам. Не в пример ему, паучники Амундсен-Скотта, отрядив для участия в Конгрессе одного мученика-делегата, занимались настоящим делом. Двое из них как раз надували шар-зонд, третий проверял приборы. Ломаев сейчас же ощутил жгучую зависть к коллегам. Они не отсиживали зады на заседаниях – ценя независимость, но ставя план научных работ выше, они пытались понять, какая воздушная кухня действует ныне в сорока километрах над ледяным куполом.
Предложенную помощь американские коллеги приняли без энтузиазма, но и не погнали взашей, и целых полчаса Ломаев был счастлив. В полном безветрии зонд улетел вертикально вверх. Провожая его взглядом, Ломаев попутно заметил две вещи. Во-первых, незаконный циррус успел стыдливо растаять, подтвердив тезис об устойчивости антициклона над куполом. А во-вторых, в области зенита, в неприятной близости от жгучего солнечного диска перемещался, возникая, казалось, из ничего и тут же тая, короткий инверсионный след.
Вообще-то в самом этом факте не было ничего особенного. Несмотря на объявленную на весь мир независимость Свободной Антарктиды, ни одна уважающая себя авиакомпания не собиралась ни сдвигать воздушные трассы на тихоокеанских маршрутах, ни платить антарктам за пролет над их территорией. С какой стати? Кто не признан мировым сообществом и не имеет собственных сил ПВО, тот не заслуживает внимания и должен помалкивать в тряпочку.
Но между пассажирским «Боингом», легко различимым снизу именно как самолет, и пустым инверсионным следом, в голове которого невооруженный глаз не мог заметить даже крохотной точки, была большая разница. Задрав к небу облупленный нос, Ломаев пытался прикинуть на глазок высоту и скорость полета неизвестного аппарата и не верил собственным расчетам. Тут за его спиной кто-то взвыл от боли и заругался по-английски. Согнувшись кочергой, уронив на снег очки, Уоррен прижимал ладони к глазам. На его шее болтался на ремешке мощный бинокль. Все было ясно: начальник станции Амундсен-Скотт, высматривая сквозь оптику то же, что и Ломаев, нечаянно «хватанул Солнца». К счастью, сквозь темные очки.
Ломаев уже знал, где на станции медпункт.
– Держись за меня, Майкл, я провожу…
– Ноу. – Оттолкнув его, Уоррен выпрямился. Поморгал, с силой сжимая веки, помычал и выцедил еще одно ругательство. – Уже прошло. Не беспокойся, я сам потом зайду к доку Фишеру… Я идиот. Зато я его разглядел…
– Разведчик? – предположил Ломаев. – Ваш?
– Наш. – Уоррен даже не поправился: в смысле, мол, американский, и Ломаев решил не цепляться к мелочам. Больно же человеку. – Или это «SR-71», или я Були Голдберг. Старый самолет, а хороший. Похоже, нас все-таки немного уважают…
– Он случайно не палубного базирования?
– Ни в коем случае. Летит с Оаху на Гуам, я думаю. – Уоррен еще поморгал и подобрал очки. – Имеет прекрасную фотоаппаратуру. Еще, наверное, средства радиоэлектронной разведки, только, я думаю, это пока лишнее. Нет у нас ничего такого, чтобы вести против нас радиоэлектронную разведку…
Хмыкнув в знак согласия, Ломаев почесал в бороде:
– Что же они, со спутника не могли все заснять?
– Одно другому не мешает. Так у вас говорят? – Уоррен несколько раз с силой моргнул, водрузил очки на нос и кивнул на надувной купол. – Пойдем, Геннадий, перерыв кончается…
– Успеем. Ты вот что: не хочешь к врачу, так сбегай на камбуз, промой глаза чаем…
– Уверен? – в сильном сомнении спросил Уоррен. – Чаем? Чай для того, чтобы пить.
– Для этого существует водка, – ухмыльнувшись, сказал Ломаев, – только мы на нее еще не заработали. Давай беги, а я шепну Тейлору, чтобы придержал начало…
О том, находится ли станция Амундсен-Скотт в радиусе действия палубной авиации, Ломаев не спросил. Да и какая разница, если любая другая антарктическая станция заведомо попадает в этот радиус? Амундсен-Скотт – де-факто сердце Свободной Антарктиды, а без тела сердце долго не живет.
Только вчера по каналу Си-эн-эн была принята информация: близ берегов Антарктиды авианосная группа разделилась на два боевых соединения. «Томас В. Вильсон» с кораблями поддержки ушел патрулировать воды к югу от Антарктического полуострова; эскадра с «Эндрю Джексоном» развернулась к северу. О планах действия эскадр пока ничего не сообщалось.
Только ли блокада побережья или нечто худшее? Никто не знал, но каждый кожей ощущал опасность и втихомолку спрашивал себя: уж не дурной ли это сон? Уж не пора ли проснуться? И, убедившись в реальности происходящего, мрачнел.
Однако Конгресс продолжал работать как ни в чем не бывало. Пожалуй, теперь он работал продуктивнее, чем в первые дни. Амбициозные требования, споры ни о чем, ненужные наскоки, пустые обиды и бестолковые дискуссии становились редкостью. Кто с самого начала не понял, что вопрос о Свободной Антарктиде надо как можно скорее выносить за пределы материка и что времени на это осталось крайне мало, тот начал понимать это вчера. В худшем случае и при большом тугодумии – сегодня утром.
У входа в надувной «зал заседаний» Ломаев решил, что не станет скрывать от делегатов появление в небе разведчика. Наоборот, объявит об этом во всеуслышание, и пусть путаются робкие – не страшно. Робких в Антарктиде вообще мало, а скоро не станет совсем – эвакуируются. Тяжелые на подъем, косные умом – да, встречаются. Даже среди делегатов.
Вот их-то и надо заставить шевелиться…
* * *
С самого утра Баландина глодало предчувствие.
Не то чтобы ожидание беды или еще чего похуже. Скорее – ожидание локальных перемен. К обеду оно переросло в уверенность.
После завтрака и традиционного коллективного перекура яхтсменов из некомплектного четвертого домика распределили долбить лед на месте будущего пирса. По правде говоря, льда тут было не так уж и много, так, подтаявшие пласты. У воды попадались обширные пятаки самого настоящего пляжа, похожего на крымский галечный, с той лишь разницей, что камни выглядели непривычно крупными и угловатыми – как вмерзли в незапамятные времена в белый монолит, так и сохранились необкатанными. У берега сплошь и рядом плавали льдины и мелкая ледяная крошка. Ручьи, стекающие с купола, продолжали распухать и шириться, но выбранный для стоянки яхт берег являл собою возвышение и природный мол – изогнутый выступ суши, вторгающийся в приантарктические воды, – поэтому ручьи это место старательно огибали.
Большинство яхт антарктического флота за молом и пряталось; народ все дружнее и дружнее поговаривал о необходимости поднять яхты на сушу, потому что ежедневно приходилось вызволять их из нагромождения льдин, заносимых в бухту ошизевшими течениями. Дальше маячили, еле видные из тумана, суда флотилии Шимашевича – даже вертолетоносец и танкер сюда пригнали от греха подальше. А то слишком уж активно в прибрежных водах стали шастать суда под самыми разными флагами. Причем часто суда мышастого цвета и с торчащими на манер ресниц модницы орудийными стволами.
В общем, орудовал Баландин ломом, косился на Женьку Большого и думал о том, что недолго им сегодня вздымать и опускать в ледяное крошево стылый металлический стержень.
