многочисленных рыцарей свиты Марко выбрал нашего героя и велел ему ехать рядом с собой. Это была честь, о которой мечтали все молодые поклонники знаменитого воина. Отвечая кивком или движением руки на приветствия людей, собравшихся у окон, на балконах и на улицах, чтобы посмотреть, как он проедет, Марко осыпал двоюродного брата самыми любезными знаками внимания, словно стараясь своей необычайной благосклонностью и расположением подбодрить его и искупить ту суровость, которую проявил по отношению к нему при их последней встрече.
— Послушай, Отторино, — сказал он ему спустя некоторое время, — мне скоро придется ехать в Тоскану, и ты поедешь со мной.
Это внезапное заявление привело юношу в замешательство.
— Конечно, это большая милость, — сказал он нерешительно, — но… как раз сейчас…
— Что? У тебя, может быть, есть планы, которые важнее дел твоего господина?
— Нет, но…
— Но что?
— Вам, наверное, известно, что я один из тех рыцарей, которые будут держать поле, и под вызовом стоит и мое имя.
— Ну, если тебе мешает только это, то помочь нетрудно. Ты думаешь, свита моя настолько поредела, что тебе нельзя будет найти замену? Ты ведь знаешь: раз речь идет о служении господину, то замена разрешается. Впрочем, я понимаю, — продолжал он с деланной улыбкой, — я, наверное, догадываюсь, почему тебя так смутило мое неожиданное предложение. Ведь в Милан скоро приедет Франкино Рускони с дочерью… Но не беспокойся, на этот раз долг не помешает любви. Перед отъездом ты обменяешься с нею кольцами.
Загнанный в угол, Отторино понял, что времени для колебаний больше нет, что нужно решительно объясниться.
— Мне очень жаль вам перечить, — начал он, — но прошу вас во имя верности, с которой я всегда служил вам…
— Куда ты клонишь? — резко прервал его Марко. — Неужели ты изменил свое намерение?
— Вы угадали, — ответил юноша, — я никогда не давал слова дочери Франкино… это были лишь пустые разговоры, и я считаю себя все еще свободным.
Тем временем кавалькада достигла Брера дель Кверга и теперь двигалась мимо дома графа дель Бальцо. Марко и Отторино одновременно подняли глаза на балкон, с которого на них смотрели отец и дочь. Читатель легко угадает, на которого из двух всадников были обращены взоры дочери, в то время как граф суетился и перегибался через перила, посылая Марко поклоны и воздушные поцелуи. Когда они проехали мимо, юноша хотел продолжить начатый разговор, но Марко, строго взглянув на него, жестом приказал вернуться в ряды свиты. Затем он отпустил поводья, пришпорил коня и погнал его бешеным галопом во двор своего дома. Там он спешился, молча поднялся по лестнице и весь день не выходил из своих покоев.
А теперь, с позволения читателей, вернемся назад и посмотрим, что случилось в Лимонте, где мы оставили наших друзей в то самое время, когда на них должно было обрушиться страшное несчастье — целых шестьдесят копейщиков во главе с Беллебуоно были готовы предать огню и мечу всю деревушку.
Пока злодеи, отчалившие под вечер от берегов Лекко, тайно добирались до Лимонты, мечтая о грабежах и резне, пока Лупо с противоположной стороны стремглав скакал по извилистым и запутанным горным тропкам, надеясь вовремя добраться до земляков и предупредить их о грозящей опасности, чтобы они ушли в горы или подготовились к обороне, ни о чем не подозревающие жители Лимонты разошлись, как обычно, по домам, где их ожидали привычные вечерние дела.
Хижина лодочника, отца утонувшего Арригоццо, стояла, как мы уже упоминали, чуть в стороне от остальных, к северу от деревни. От озера была видна только ее соломенная крыша с деревянным крестом наверху. Все остальное заслоняли два старых каштана, как бы заключившие домик в свои объятия. Внутри находилась небольшая каморка с земляным полом, плетенным из прутьев потолком и стенами, черными от копоти.
В одном углу виднелась небольшая лежанка, покрытая толстым грубым одеялом, которое в здешних краях называют «каталанским», потому что их привозят из Каталонии; это название и по сей день сохраняется в некоторых деревнях на озере Комо. Убогое это ложе принадлежало бедному Арригоццо, а сейчас на нем спал его верный друг, маленький пудель.
Рядом с кроватью, не далее чем в двух шагах, находился огромный ящик, наполненный землей, в котором, по обычаю тех времен, распространенному повсеместно в Европе (камины были изобретены лишь совсем незадолго до описываемых событий), разводился огонь. Над ним на треножнике стоял глиняный горшок, в котором что-то варилось. Середину комнаты занимали буковый стол и четыре плетеных стула. Полдюжины весел, полка для посуды, на которой было выставлено несколько тарелок, три глиняные миски и три латунные ложки, блестевшие, словно золотые, а также ящик, багор и рыболовная сеть завершали меблировку дома.
Сидя возле стола, старая Марта, мать утонувшего Арригоццо, пряла при свете железного светильника, прицепленного крючком к жерди, свисавшей с потолка. Скорей худощавое, чем изможденное лицо, изборожденное лишь немногими морщинами, прямая спина и уверенные движения рук говорили о том, что тяготы и лишения нищей жизни не сломили ее крепкой и сильной натуры. Но на ее челе, на котором всегда отражалась безмятежность, теперь лежала тень недавнего и нежданного горя. Увидев ее впервые, вы сразу заметили бы на ее щеках бледность, которая не могла быть обычной, и свежие следы слез. Легко было, однако, догадаться, что ее глаза, сейчас распухшие и потускневшие, вовсе не привыкли плакать.
Было видно, как она шевелила губами, произнося молитвы, но молилась она молча, и были слышны лишь последние слоги слов, которые она сопровождала частыми и усердными наклонениями головы.
Время от времени она бросала взгляд на ложе погибшего, затем поднимала глаза к небу с таким безутешным горем, что было ясно, о чем она молила всевышнего — чтобы он скорее призвал ее к себе и она воссоединилась с любимым Арригоццо.
Микеле, сидевший спиной к столу, склонялся над огнем и помешивал ложкой чечевичную похлебку, булькавшую в горшке. На лице его отражалось еще более глубокое и тяжкое горе, в котором чувствовались не только боль, но и гнев. Он нарочно не оборачивался к жене, чтобы вид материнских страданий не усугубил его скорби, и продолжал, не поднимая головы, делать свое дело.
Спустя полчаса женщина встала, убрала прялку, подошла к огню и сняла с него горшок. Затем она направилась к полке, по-прежнему поглощенная молитвой, увидела три тарелки, машинально взяла их и проделала все те движения, к которым за долгие годы привыкли ее руки. Поставив тарелки на стол, она положила рядом три ложки, разлила похлебку и позвала:
— Микеле, иди ужинать.
Но едва Микеле, услышав ее голос, повернулся к столу, Марта заметила, что на столе стоит лишняя тарелка, поспешно схватила ее и поставила на пол, сделав вид, что приготовила ее для щенка. От мужа, однако, не укрылись поспешность и смущение жены, а на столе, на привычном месте, он заметил третью ложку. Догадавшись, что ее положила по рассеянности мать, привыкшая заботиться о сыне, он отвернулся, чтобы не выдать своего волнения, взял тарелку и ложку и отошел на прежнее место.
Опустив голову, Марта постояла немного, чтобы прийти в себя, затем окликнула щенка, который, подняв мордочку, помахал хвостом и поглядел на нее. Марта подошла к кровати, погладила щенка и, ласково с ним разговаривая, взяла его на руки и поставила рядом с миской. К этому псу у нее никогда не лежало сердце. По правде говоря, Марта его просто невзлюбила и не раз бранилась из-за него с сыном, потому что в такие трудные годы, думала она, нельзя брать еще лишнее бремя, ведь и самим-то им нелегко прокормиться. Но теперь, когда Арригоццо умер, она не могла отказать щенку в необходимых заботах, не могла дурно с ним обращаться, отказывать ему в ласке — это показалось бы ей дурным поступком, преступлением, святотатством.
Песик поблагодарил хозяйку за непривычную ласку повизгиванием, более похожим на человеческий стон, опустил морду в миску и немного полакал похлебку, потом вспрыгнул на кровать и снова замер в
