— Вы позволите товарищу отлучиться на сорок минут? Я уезжаю сегодня вечером в далекую командировку, у нас есть срочное и важное дело. Ну вот, отлично! — сказал он, хоть заведующий не успел еще ответить.
— Какая командировка? Это ты нарочно? — спросила она спускаясь по лестнице.
— Нет, я в семь часов уезжаю.
— Куда? Отчего? Надолго? Почему так внезапно? — спрашивала она, остановившись.
— Вызывают в Донбасс, очень срочно.
— А отложить?
— Отложить?
Он так удивленно переспросил ее, что она поняла — такая мысль даже не приходила ему в голову.
Они сели в автомобиль, и ее вдруг рассердило выражение радости на лице Ефремова.
«Вот сейчас скажу, что ни в какие загсы я не поеду, — подумала она. — Дико ведь после всего уехать в тот же день. Это мужской эгоизм. Право же! Как можно? Ведь нужно считаться со мной. И какая-то самоуверенность, а я сразу всему подчиняюсь, как девчонка. Осчастливил. Вот сейчас скажу: либо пусть откажется от поездки, либо никаких расписываний не буду делать».
— Послушай, — сказала она и посмотрела на него.
— Что?
— Нет, это я просто так. Как же я останусь одна?
И она погладила его по рукаву пальто.
— Хочешь, вместе поедем?
— Как можно? А работа?
Она замолчала. Ей снова хотелось рассердиться, но она не могла и начала ругать себя:
«Вот все мысли и планы о независимости, спокойной одинокой жизни разлетелись. А кто по ночам плакал, когда Ленка спала? Вообще, тут нельзя думать. О, господи, какая я гусыня!»
И она снова погладила его по рукаву пальто.
— Вот здесь станем, — сказал Ефремов шоферу.
Шофер посмотрел на вывеску у дверей, потом на своих
пассажиров и усмехнулся.
— Что, завидно? — спросил Ефремов.
Шофер, худой человек в военной форме, насмешливо ответил:
— Вы, может быть, во второй раз? Тогда — завидно.
Ефремов весело сказал:
— Вот и врешь! В первый — и последний.
«Совсем деревенский парень!» — подумала Екатерина Георгиевна.
В маленькой комнате загса было много народу.
Какая— то старушка, поглядев на Екатерину Георгиевну, сокрушенно сказала:
— Ах ты, красавица какая! — и всхлипнула, видно решив, что она разводится.
— Погляди, — тихо сказала Екатерина Георгиевна, — прямо на лицах написано, кто куда стоит.
И правда: в похоронной очереди стояли большей частью заплаканные пожилые женщины; детей регистрировали молодые отцы, расписывающиеся были смущены и нарядны, а разводящиеся все, как один, усмехались.
В этой маленькой душной комнате люди совершали самые основные дела жизни, и разговоры здесь шли серьезные, грустные — уж очень невелико было расстояние от стола, у которого жизнь встречала новорожденных, до стола, где провожали ушедших.
Какой— то старик заговорил с Ефремовым, и Екатерина Георгиевна, восхищаясь, смотрела, как серьезно Ефремов отвечал.
— Да что вы, гражданин, с ним говорите, с бесстыжим анафемом, — вмешалась старушка, вздыхавшая о красоте Екатерины Георгиевны. — Вы его лучше спросите, как он дочерям своим в глаза посмотрит? Двое внуков уже. У-у-у, ты! — и она топнула на старика ногой.
Должно быть, оттого, что большинство людей, говоря о разводах, вздыхали и сокрушенно качали головами, Екатерина Георгиевна особенно нетерпеливо глядела на медленно приближающуюся к столу очередь. И все, что происходило в ее душе, здесь, в этой маленькой комнате, уже не казалось ей сложным и таинственным, а сразу сделалось простым, ясным и необходимым.
Наконец девица с пухлым лицом записала их фамилии в книгу и, тряхнув челкой, сказала:
— Три рубля.
— Давай пополам, — предложила Екатерина Георгиевна, и каждый из них положил рублевую бумажку и полтинник мелочью.
Они вышли из загса под руку, серьезные и молчаливые. Шофер стоял подле машины.
— Пожелаю вам счастья! — сказал он.
Екатерина Георгиевна вдруг почувствовала, как сладко сжалось ее сердце, и на глазах у нее выступили слезы.
IV
В купе мягкого вагона, кроме Ефремова, сидели три человека: один — высокий, с суровым профилем Амундсена и с детским, слабым подбородком; второй — широкоскулый молодой человек, на ремне у него болтался фотографический аппарат; третий — небритый, страдавший одышкой.
Все трое ехали по одному делу; из их разговора Ефремов понял, что высокий — режиссер кино, скуластый — оператор, а небритый — писатель, автор сценария, по которому режиссер с оператором должны были снимать картину о Донбассе.
Они тотчас же открыли чемоданы и выставили на стол большое количество бутылок пива. Часть бутылок не поместилась на столе, и скуластый оператор, которого называли Мортирыч, положил их в сетку над головой.
— Товарищ, пивка? — предложил Ефремову режиссер и, увидев, что Ефремов хочет отказаться, живо добавил: — Нет, нет! Прошу вас, пожалуйста!
— Ладно! — сказал Ефремов. — Тут у меня закуска есть, не знаю только что: жена прямо к поезду привезла.
Попутчики почему-то не ахнули, узнав, что Ефремов женат. Это его удивило и немного обидело. Писатель выпил залпом стакан и сказал:
— Пиво холодное, в вагоне холодно, за окном холод… — Он посмотрел в окно, на поле, покрытое снегом, на тонкие деревья, колеблемые от самой земли до ветвей сильным ветром, и сказал: — Вот, кажется, из того леска выбежит лисица, а за ней выедет всадник в меховой шапке, доезжачий Ивана Грозного, затрубит протяжно в рог… Все поглядели в окно.
— Да, слабо топят, черти! — сказал Мортирыч и, смеясь, добавил: — И почему вы, Андрей Петрович, не написали сценарий из сухумской жизни? Там в апреле красота.
— Недоучел климатический фактор, старик, — сказал режиссер, — но я не жалею. Железное сердце страны! Ленты именно нужно вертеть про главное — уголь, сталь, хлеб.
— Жизнь, смерть, любовь, — добавил писатель.
— Да, за жизнь людей, — согласился режиссер. — Человека интересует человек. Законный интерес. Хорошая лента должна идти в глубину: покажите настоящий характер, сумейте передать простое чувство — вот задача.
— А кто орал про конфликты, драматические узлы, сценические ситуации? — спросил писатель.
— Я — до вчерашнего дня. Сегодня ночью я все понял. Сюжет чеховской «Степи» в том, как мальчика везли в школу учиться, а он в дороге простудился и заболел насморком. А под этим сюжетом — жизнь России, философия и печаль бренного бытия. Вот так нужно работать!
