— Да! Это — настоящее искусство, — сказал писатель.
— В ваших словах много правоты, — сказал Мортирыч, — вот только как мы с гостиницей устроимся: обязательно съезд какой-нибудь в Сталине.
— Съезд ударников угля, — подтвердил Ефремов.
— Ну, что ты скажешь! — проговорил Мортирыч. — Надо было бронировать из Москвы.
— А я уже отвык от всего этого, — вздохнул режиссер. — Сознаюсь: в последний раз выезжал из Москвы шесть лет тому назад.
— Ого! А я вот езжу много, — сказал писатель и, потерев руки, добавил: — Слушайте, в вагоне-то прохладно, надо будет попросить у проводника два одеяла.
Ефремов взобрался на верхний диван.
«Сколько интересного народа на свете! — думал он, глядя на красивый профиль режиссера. И парень, видно, неглупый, и наружность у него настоящая. Могла б Катя влюбиться в такого? Квартиру нужно, заводской дом, кажется, к осени достроят. Мебель нужно, трельяжи. Печально с Васильевым расставаться. Шутка сказать — Васильев! Или уговорить его переехать вместе с нами? Да, наверное, могла б влюбиться в режиссера. Интересно, что Васильев ответит на письмо? Вот ахнет! И почему отказываться от ленинградской аппаратуры? Эта колонка дает почти теоретический выход».
Вдруг он подумал, что целую неделю не увидит Екатерины Георгиевны, захотел вспомнить ее лицо, голос — и не мог.
— Ох ты! — громко, почти испуганно сказал он и приложил руку к холодному стеклу, потом к груди.
Чувство тоски охватило его, ему мучительно захотелось вернуться. Ведь отъехали не больше пятидесяти километров — может быть, соскочить на ходу? За ночь он бы мог дойти до Москвы.
Он привстал, — проводник стелил нижние постели, попутчики курили в коридоре.
Только сейчас он по-настоящему понял, что произошло. Видеть ее, видеть, говорить с нею. Он задохнулся, точно ему нечем было дышать…
Ночью он беспокойно спал, часто просыпался и глядел через стекло, залепленное мокрым снегом. Его огорчало, что поезд все шел и шел, удалялся от Москвы, шел быстро; внизу тревожно позванивали пустые бутылки.
Утром он проснулся и отдернул занавеску. Поезд стоял. Он увидел молодую, зеленую траву, украинские хаты с мраморно-белыми стенами, освещенными солнцем; босые дети бегали вдоль поезда, поднимая к окнам кувшины с молоком, покрытым толстой шоколадной коркой. Он взглянул вверх и зажмурился, — солнце весны сияло на всем огромном просторе светлого неба.
Он широко осклабился, точно заглатывая весну, тепло, свет, подтянулся к стеклу, уперся в него лбом: оно было теплым. Окна верхнего этажа станционного здания были открыты настежь: молодая женщина, склонив голову, расчесывала волосы и поглядывала на пассажиров из темной, казавшейся прохладной комнаты.
Вскоре поезд тронулся. Попутчики внизу восхищались весной и теплом; режиссер то и дело, волнуясь, говорил:
— Тракторы! тракторы! Глядите: тракторы! А вот керосиновые цистерны… грузовик… Ради бога, посмотрите: какие-то башни, а там провода уходят в поле… Что происходит в этой изумительной стране! — вкрадчиво, точно убеждая кого-то, говорил он. — Это, знаете… — Он закрыл глаза и пошевелил пальцами: — Это миллиарды, триллионы пудов тяжелой, страшной земли поднялись в воздух и сделали огромный прыжок, вместе с людьми, домами, садами прянули на пять веков вперед…
— А доезжачего и лисицы там не видно? — насмешливо глядя на писателя, спросил Ефремов.
А поезд все шел, по весенним полям, под весенним солнцем.
Ефремов раскрыл портфель и начал читать бумаги — полугодовой отчет донбассовского завода. Некоторые цифры восхищали его, другие вызывали недоумение. Со стороны могло показаться, что он читает письмо, полное неожиданных, веселых и неприятных новостей, а не отчет, на три четверти состоящий из цифр.
Вдруг над головой его раздался треск, теплые капли брызнули ему в лицо, залили бумагу.
Внизу захохотали. Мортирыч крикнул:
— Скорей, скорей, спасайтесь!
Оказывается, что из лежавшей на сетке бутылки выскочила пробка: оранжевое пиво, блестя на солнце, текло на пол, и рыжая пена, треща, лезла из зеленого бутылочного горлышка.
— Весна, пиво бродит, — сказал Ефремов, вытирая лицо и с удовольствием вдыхая хмельной запах.
— «Когда цветет виноград, играет старое вино», — есть такой роман у Шпильгагена, — сказал писатель.
— «Le vin est tire, il faut le boire» , — есть такая французская поговорка, — сказал режиссер.
Вино откупорено — его надо пить.
Мортирыч снял сверху полупустую бутылку.
— Давайте мы его, бунтовщика, без стакана, — и приложился к бутылке.
Ефремову захотелось, чтобы Екатерина Георгиевна сидела здесь рядом, щурясь от солнца, глядя в окно, слушая шутки режиссера, и он снова, как вечером, почувствовал тоску по ней.
Основа… Змиев… Балаклея… Святогорск. К пяти часам они подъехали к Красному Лиману.
— Ну, вот он, Донбасс! — сказал писатель. — Кончилось царство травы и деревьев. Здесь начинается страна дыма, угля, стали.
— Ну, какой же это Донбасс?! — сказал Ефремов. — Бассейн с Краматорской, а здесь еще Славянск, курорт.
Но и в Донбассе продолжалась весна.
Земля была вскопана. Заходящее солнце освещало ее спокойным, желтым светом. Казалось, что мир облит прозрачным медом. Рабочие в черных и синих комбинезонах, белоголовые ребята, женщины — все копали землю, строили изгороди, сажали семена. Обнаженные ноги женщин казались молочно-белыми на фоне жирной, черной земли. Огороды были всюду — они смело зеленели у огромных заводских зданий, полных темного огня, они вползали между домиками поселков; часто густой, черный дым из заводских труб застилал землю, и казалось, что земля клубится, движется…
— Какая сила! — говорил режиссер. — Дым, железо, и тут же рядом — женщина, светлая зелень и мужья, только что вышедшие из огня.
— Да, боюсь только, что дым сожрет эту зелень, — сказал писатель.
— Нет, зачем? — возразил Ефремов. — Пишут, что за границей дымовые газы отводят в парники и получают богатые урожаи. Дым — ведь это углерод: из него строятся растения.
— Ах, черт! Цветы из дыма — это красиво.
— Да, цветы из дыма, — повторил Ефремов. — Таких примеров много можно подобрать. Чего, кажется, гаже — трупное сало? А из него динамит можно сделать. Как загремит, во славу жизни!
И он огорчился, что сказал интересное, а жены не было, чтобы послушать.
Они приехали в Сталине поздно вечером. Дрожащие огни рудников сияли как скопления звезд, фонари далеких шахт смутно белели молочными туманностями.
Перед вокзалом на круглой площади стояли машины. Ефремов обошел их, и один из шоферов, молодой парень, помахал перчаткой и радостно, точно родственнику, закричал:
— Сюда, сюда!…
В прошлогоднюю поездку этот парень возил Ефремова в пароконной пролетке.
Он сел в машину рядом с шофером, с удовольствием прижался спиной к прохладной подушке. В длинной очереди к автобусу он вдруг увидел своих попутчиков и предложил их подвезти в город.
Они всю дорогу ругали каких-то людей, все перепутавших и забывших, и были так огорчены, что даже не посмотрели на величественные темные терриконы Ветковского рудника, на гирлянды огней Смоляниновской шахты, на огромное зарево над металлургическим заводом… Вскоре они въехали в город, и прохладный степной ветер сразу исчез, а воздух сделался теплым, почти душным, как летом.
