'Хозяйка, мы у вас встанем!' Она молчит, как будто не понимает. Идем в хату - метнулась к нам, заговорила: 'Да мы сами на фатере стоим, нет у нас ничего и хата малая'.- 'Что же делать-то, хозяйка - не на улице же нам оставаться. Все хаты заняты. А вы не бойтесь - мы народ смирный, все переранены'.- 'Ох, не знаю же я как, хозяина-то нет',- охает баба.
Скоро помирились. Хозяйка сварила яиц, поставила самовар…
Я вышел на крыльцо. За огородом синеет река, змейками блестя на солнце, за ней начались, ушли вдаль бесконечные донские степи.
'Заходите к нам!' - зовет Таня из крошечного оконца белой хаты. Зашел. 'Вы у квартирантов остановились, а мы у самой хозяйки,- смеется она,- только хозяйка-то что-то сердитая. Мы уж на кухне устроились, а она там,- показывает Таня на комнату, отгороженную мазанной стенкой,- наверное, у нее прошлый раз кого-нибудь убили. Пойдите к ней, поговорите'.
Я вошел. В комнате у окна сидят старуха и молодая женщина. Молодая, увидев меня, отвернулась недовольным лицом и вышла из хаты, шлепая босыми ногами…
'Здравствуйте, бабушка! Вы уж нас простите, что поселились здесь, ничего не поделаешь, не наша воля'. Старуха непонимающе посмотрела.
'Не сердитесь, бабушка!' - весело кричит из-за перегородки Таня.
'Чего там сердиться-то,- шамкает старуха,- только, говорю, праздник большой скоро…'
Таня позвала меня к себе, а вечером я снова зашел к старухе.
Теперь она смотрела на меня уже как на знакомого. Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой.
'Это сын ваш?' - 'Сын',- шамкает старуха. 'Где он?' Старуха помолчала, глухо ответила: 'ваши прошлый раз убили'.
Я не знал, что сказать. 'Что же, он стрелял в нас?' - 'Какой там стрелял'. Старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно увидев участие, отложила работу и заговорила: 'Он на хронте был, на турецким… в страже служил, с самой двистительной ушел… ждали мы его, ждали… он только вот перед вами вернулся… день прошел - к нему товарищи, говорят: наблизация вышла, надо к комиссару идти… а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой наблизации, не навоевался, что ль, я за четыре года… не пошел, значит… к нему опять пришли, он им говорит: я в каварелии служил, я без коня не могу, а они все свое - иди да иди… пошел он ранехонько - приносит винтовку домой… Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе? брось ты ее, не ходи никуда… что Бог даст - то и будет… и верно говорит, взял да в огороде ее и закопал… закопал, а тут ваши на село идут, бой начался… он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что чует… Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, викини ты, поди лучше будет… нет, говорит, ничего… а патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их… Ванюша, выброси, говорит… взял он, пошел… а тут треск такой, прямо гул стоит… вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут… почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уж схватили, ты, кричат, в нас стрелял!… он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас… я к ним, не был он, говорю, нигде… а с ними баба была - доброволица, та прямо на него накинулась… сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит… он крикнул только, упал… я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся… Плачу я над ним, а они все в хату… к жене его пристают… оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все… внесли мы его, вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат… молока давай! хлеба давай!… А я как помешанная - до молока мне тут, сына последнего не за что убили…'-старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками…
'Он один у вас был?' - 'Другой на австрийском хронте убитый, давно уж,- всхлипывает старуха, утирается и опять говорит сквозь слезы…- А какой парень-то был, уж такой смирный, такой смирный,- близко наклонившись ко мне, она зашептала, показывая на трехлетнюю девочку, притаившуюся в углу хаты: - Девчонка-то без него прижита… другой попрекал, бил бы, а он пришел - ну, говорит, ничего… не виню я тебя… только смотри, чтоб при мне этого не было…'
Старуха замолчала. Я посмотрел на лихого пограничника и ушел к своим раненым…
Сегодня великий четверг, мы идем к двенадцати евангелиям…
Церковь полна ранеными. Хромают, ноги обвязаны разноцветными тряпками. Осторожно носят подвязанные платками руки.
Пламя желтых свечей мерцает по бледным, усталым лицам. Церковь загорелась огнями. Священник читает Евангелие. Кончил - потухли свечи. Поют. Далеко ухает артиллерия, как будто кто-то большой, страшный тяжело вздыхает.
Вошли в сад, на паперть. Ночь синяя, весенняя. Свежо. Сильно пахнет распустившаяся сирень. Из церкви круглыми, нежными звуками вылетает пенье и замирает в весеннем воздухе.
'Тут служба, а на площади повешенные',- тихо говорит товарищ.
'Кто?' - 'Да сегодня повесили комиссаров пленных'.
В церкви тухнут огни. Служба кончилась. Все выходят, столпившись на темной паперти. В мраке улиц, дрожа, плывут огоньки свечей - от евангелий. Кое-где в маленьких слепых оконцах вздрагивает свет, а далеко где-то ухает, вздыхает артиллерия…
Следующий день лежим в хате. Полусонно. Маша, хозяйская дочка, держит в руках бумажку и поет что-то, заглядывая в нее, на мотив Стеньки Разина. Она уже с нами освоилась, разговаривает, смеется… 'Ты что поешь, Маша?' Смутилась, прячет лицо, закрывается бумажкой… 'Что поешь-то?'- 'Песню',- тихо отвечает она. 'Какую?' Мать улыбается. 'Это она поет, здесь песню сложили, про бой, про первый'.- 'Ну-ка, покажи мне. Маша'. Подбежала с протянутой в руке бумажкой и, отбежав, опять села у стены. На бумажке каракулями написана 'Песня'.
Долго, долго мы слушали Этих частных телеграмм Наконец мы порешили Защищать Лежанский план И вступивши мы в Лежанку Не слыхали ничего. А наутро только встали Говорят нам все одно. Что кадеты идут в Лежанку Не боятся ничего И одно они твердят Заберем всех до одного. Лишь кадеты выступали Выходили из горы То мы все приободрились Взяв винтовочки свои. 
