Гурьев ничего не сделал и даже не произнёс ни слова. Он даже не смотрел на беднягу. Вот это да.
У арки Ирина остановилась.
– Спасибо. Я уже дома.
– Пожалуйста, Ирина Павловна, – Гурьев протянул ей портфель. – До свидания.
– До свидания.
Он вдруг слегка поклонился, – она едва сдержалась, чтобы не отпрянуть, – так это было старорежимно, так ужасно и так потрясающе здорово, – повернулся и ушёл. Ирина не могла, разумеется, видеть, как он улыбается, и сердито думала только об одном. Какой он, Гур, красивый.
Москва. Сентябрь 1927
С этого дня всё волшебным образом изменилось. Девчонки прямо-таки взяли её в оборот. Ирочка Павловна. Придумают же! Было ясно, что всё это исходит от него, Гурьева. Ну, разумеется. Никаких указаний, понятное дело. Девочки в этой группе были тоже какие-то… Старорежимные, что ли? Нет. Неверное слово. Были разные, и девочки, и мальчики, но все они чем-то неуловимо отличались от прочих. Чем, Ирина выразить словами не умела. Но отличались. Да и коллеги.
Коллеги, которых Ирина сначала исподволь, а затем, позабыв всякую осторожность, забрасывала вопросами о Гурьеве, скорее запутали, нежели прояснили положение дел. Очень быстро Ирина выяснила, что он посещает только те уроки, которые ему хочется, беззастенчиво пользуется благосклонностью женской половины группы, позволяя оказывать себе разнообразные мелкие и не очень услуги по выполнению учебной программы. Она узнала, что Гурьев иногда не появляется в школе по нескольку дней, а, появившись, не даёт ровным счётом никаких объяснений, которые у него никто и не думает требовать. Ей рассказали, что он никогда не позволяет себе войти в кабинет после звонка, и никто из учителей ни разу не слышал от него ни одного грубого или произнесённого на повышенных тонах слова. Пару раз она стала свидетелем – пусть лишь краем глаза, но всё же – бесед Гурьева со страхолюдным Силантием Поликарповичем. Они беседовали о каких-то школьных делах, и беседовали так, как Ирина ни от Гурьева, ни тем более от завхоза ожидать не могла. Никак невозможно было избавиться от ощущения, что завхоз рапортует Гурьеву, а тот внимательно слушает. А однажды, заскочив – по быстро укоренившейся привычке чуть ли не без стука – в кабинет к заведующему, совершенно опешила, увидев душераздирающую сцену: Гурьев, сверкая всеми зубами, вежливо, но непреклонно выколачивает из заместителя директора «Красного компрессора» по снабжению какие-то «фонды», и по кислому выражению физиономии снабженца понятно, что выколачивание происходит успешно. Ирине объяснили, что в присутствии Гурьева даже самые отъявленные школьные бузотёры и хулиганы делаются вежливыми и обходительными, а шпана предпочитает «не отсвечивать». Ирине сделалось известно, что девочки из этой школы без опаски ходят на свидания в округе. И мальчики тоже. Что учителя частенько обращаются к Гурьеву с просьбами раздобыть редкую книгу, что с его помощью можно получить контрамарки на любой, самый умопомрачительный концерт или спектакль, а на школьных мероприятиях с его присутствием всё проходит без сучка, без задоринки. Ирине поведали, что Гурьев в состоянии заменить внезапно заболевшего педагога в любом классе, обеспечив дисциплину, тишину и тщательное, с высунутым от усердия языком, выполнение соответствующих заданий. Что малыши слушают Гурьева, разинув рты, и готовы ради того, чтобы услышать от него похвалу или благодарность, на которые, как выяснилось, он никогда не скупится, на любые подвиги и безумства – даже посидеть полчаса тихо-тихо, как мышки. И что шефская помощь завода «Красный компрессор» без Гурьева была бы отнюдь не столь всеобъемлющей и щедрой, – правда, понять, какое отношение Гурьев может иметь к заводу, Ирине так и не удалось. И множество прочих чудес, из которых выходило, что…
Москва. Октябрь 1927
Ирина с ужасом думала о барьере, разделяющем её и Гура. Это было даже хуже, чем если бы он – или она – улетели на Луну или к звёздам. Невозможно. Никогда. Никогда?
После очередного урока литературы, Гурьев не ушёл вместе со всеми – остался. Сидел, выложив на парту удивительно красивые руки – ухоженные, с широкими запястьями, узкими сильными ладонями и длинными пальцами, смотрел в окно, кидая желваки по щекам. Она так любила на него смотреть. Всегда. Эти руки… Ирина не выдержала, оторвала от журнала глаза:
– Ты что-то хотел спросить, Яша?
– Не спросить. Предложить, – Гурьев поднялся, подошёл ближе, уселся на первую парту – прямо перед её лицом. – Давайте, я Вам Москву покажу?
– Я родилась в Москве. И, кажется, неплохо знаю город, – на её щеках выступил румянец.
– Ну и что? – Гурьев пожал плечами. – Я покажу Вам мою Москву. Она ведь у всех разная, так?
– Яша, я… Я не смогу. Я очень занята.
– Это неправда.
– Яша, – Ирина поднялась. – Пожалуйста, не надо.
– Я буду Вас ждать ровно в шесть у входа в Манеж со стороны Кремля.
– Яша, это невозможно. Я не приду.
– Почему?
– Ты прекрасно понимаешь, почему.
– Нет.
– Потому, что ты – ученик, а я – учитель. – Хотя бы формально, подумала она.
– Мне нравятся Ваши уроки, Ирина Павловна. Вы очень стараетесь, и Вы – умница. Но вы совершенно не чувствуете историю вокруг себя. Вернее, боитесь чувствовать. А ведь литература без истории невозможна. И без истории, и без историй. Умение рассказывать историю – это очень, очень важно. Давайте, я Вам немножко помогу.
– Это – единственная причина для встречи?
– Это не причина. Это повод. И мне представляется глупым и бессмысленным это скрывать.
– Я прекрасно понимаю, что со сверстницами тебе скучно, Яша. Но я – тоже неподходящий… объект. Потому что это школа, и…
– И всё? Или есть ещё что-то?
– Послушай, кто дал тебе право так со мной разговаривать?!
– Вы.
– Да? Неужели?! Когда же?!
– Не думаю, что нужно уточнять. Не думаю. Вот совершенно. Но Вы не можете сделать первый шаг, и его делаю я. Как и положено мужчине.
– Это всё совершенно не так. Абсолютно. Я не знаю, с чего ты это взял, зачем ты всё это придумываешь, мне совершенно…
– Т-ш-ш.
Гурьев вдруг взял Ирину за руку и вывел из-за учительского стола, – очень осторожно, но так, что у неё даже не возникло мысли ему воспротивиться. Притянул её к себе и закрыл Ирине рот ладонью, – она замолчала от неожиданности. Нежно-нежно провёл пальцами по лицу девушки, чувствуя, как она всем телом вздрагивает от его прикосновений, и сказал шёпотом:
– А теперь я тебя поцелую.
Он обнял Ирину и раскрыл её губы своими. Она несколько раз слабо стукнула его кулачком по спине, затем рука её разжалась, и Гурьев ощутил, как её пальцы гладят его шею и волосы.
Так продолжалось почти минуту. Наконец, он отпустил Ирину и, чуть отстранившись, заглянул ей в глаза:
– Ириша.
