– И отступить? – желчно спросил Асвальд. Он и сам понимал, что другого выхода нет, но хотел услышать это предложение от кого-нибудь другого.
– А ты хочешь в Валхаллу? – осведомился Эрнольв ярл. Ему было не до пустой гордости. – Ворота открыты. Ты еще их догонишь. И Арнвида, и Арне Стрелу, и Модольва Золотую Пряжку, и всех прочих. А у меня дома двое маленьких сыновей. И я предпочитаю сам научить их махать мечом получше, чтобы было кому за нас мстить.
– Где Гримкель? – подал голос Торбранд конунг. Мучительно страдая за каждого из погибших, Торбранд притом напряженно раздумывал, как ему уберечь оставшихся. А кто после поражения способен лишь вздыхать, как конунг не стоит и селедочного хвоста.
– Кто его знает? А он вообще жив? – не сразу ответило несколько голосов.
Подумать о союзниках никому не пришло в голову. Гримкель с остатками своих людей расположился в стороне от фьяллей, даже чуть дальше от перевала, поскольку отступали они впереди. Это никого не удивило, и даже сейчас фьялли бранили трусливых союзников вяло, как по обязанности. «Чего ждать от людей, которые под стягом трусливого конунга пошли против своих же соплеменников и сами хотели получше закрепить свои рабские цепи?» – сказал о них Хьёрлейв Изморозь. Для Хьёрлейва это была, как видно, последняя битва: кто-то ударил его клинком по руке, державшей секиру, и он потерял три пальца. Бережно держа перед грудью замотанную правую руку, он был бледен, но вполне невозмутим, как и подобает.
– Поищите Гримкеля, – велел Торбранд конунг. – Пусть он скажет, сколько людей у него осталось. Может быть, он сберег больше нашего. И нужно будет послать кого-то за перевал. Прямо сейчас, пока не рассвело. Квитты тоже не железные. Их было меньше перед битвой и могло меньше остаться сейчас. Пока они не опомнились, надо напасть на них снова.
По темному пространству между кострами полетели удивленные восклицания.
– Так, – подтвердил Торбранд конунг. – Они считают себя победителями и ждут, что мы вернемся к Острому мысу. Мы поступим наоборот. Мы постараемся добить их, и как можно быстрее, пока они не опомнились. Если мы сейчас отступим, то все дело можно считать пропавшим. На другой год надо будет начинать все сначала. Или вовсе отказаться от Квиттинга и признать, что мы два года теряли кровь и людей понапрасну. Я не позволю...
Торбранд конунг посмотрел на затылок Хродмара» который из-за раны в спине лежал лицом вниз. Он дышал, но тяжело и прерывисто. Сердце Торбранда сжалось, будто сам он повис над пропастью: если Хродмар умрет, это будет концом всей его удачи. Судьба отнимет у него последнего близкого человека, как отняла когда-то жену и сыновей. Но если жену можно найти новую, то нового друга, как Хродмар, Торбранд найти не надеялся. Он был уже не в том возрасте, когда легко меняют друзей, да и склад у него был такой, что он верил только привычному.
Если он отступит, Хродмар из Валхаллы проклянет своего конунга. Торбранд точно знал, что Хродмар скорее предпочтет погибнуть, но покорить «полуостров ведьм», чем выжить и уйти отсюда с позором. Выживет он или нет – Торбранд собирался выполнить его волю. В Хродмаре было все то, чего не хватало ему самому: молодость души, пылкая не рассуждающая отвага, горячая непримиримость и готовность умереть, но настоять на своем. Порой это неумно, но именно эта молодая пылкость начинает большие дела, на которые трезвый ум не отважился бы. Холодная душа Торбранда отогревалась возле этого огня. Если Хродмар умрет, он останется один, равнодушный в равнодушном мире. Половиной решимости продолжать войну он был обязан Хродмару, потому что именно Хродмар теребил его той, первой зимой и торопил скорее вернуться на Квиттинг. Его вело чувство горячей любви к той, что ждет его сейчас в Аскефьорде...
И если он умрет, то нужно будет взять в жены его вдову. И воспитать его сыновей. И пусть болтают, что она – квиттинка, да еще и взятая без соблюдения обычаев. Это нужно будет сделать для Хродмара, и ради его памяти Торбранд готов был пойти наперекор всему Аскефьорду. Но туда еще нужно вернуться.
– Кто пойдет к Гримкелю? – не отводя глаз от Хродмара, спросил конунг. – Сёльви?
– Пойду, – согласился тот и по привычке посмотрел на брата.
Слагви сидел на земле, вытянув раненую ногу, Сыновья Стуре-Одда не привыкли ходить по отдельности, но Слагви теперь нескоро удастся пойти хоть куда-нибудь. Если бы брат его не вынес, он вообще остался бы на поле. Его лицо выглядело осунувшимся и очень серьезным, и оттого братья стали почти неразличимы И эта их новая, небывалая прежде одинаковость громче кровавых повязок кричала о беде и пугала сильнее.
Сёльви сын Стуре-Одда долго искал Гримкеля конунга между квиттингских костров, но так и не нашел. Хмурые израненные квитты кивками посылали его дальше, от одного костра к другому и, похоже, сами не знали, где их конунг. Сёльви подозревал, что тот спешно сбежал на Острый мыс, бросив даже остатки собственной дружины, но хотел убедиться, что возле Ступенчатого перевала его действительно нет.
Гримкель Черная Борода, называющий себя конунгом квиттов, и правда сбежал, притом гораздо дальше, чем предполагал Сёльви. Он находился не на таком уж большом расстоянии, но за пределами воображения честного парня. Сразу после наступления темноты, пока фьялли еще перевязывали свои раны и искали погибших среди живых, он уже знал, что ему нужно делать. Явление валькирий над полем битвы ясно показало, на чьей стороне боги. А Гримкель сын Бергтора был не такой дурак, чтобы идти против богов! Едва стемнело, как он уже тайком покинул стан и с двумя хирдманами поднялся по ступеням перевала.
Жутковатая дорога стоила ему не меньше холодного пота, чем сама битва: серые плиты песчаника были усеяны кровавыми пятнами и исчерчены целыми дорожками из пролившейся днем крови. В темноте ее не было видно, но Гримкель чувствовал в ночном воздухе ее душный запах. Зажечь факел он не решался, чтобы не выдать себя, и несколько раз ему пришлось споткнуться о трупы. Каждый раз обдавало ужасом: а вдруг мертвец проснется от удара?
Из-за перевала, из Пестрой долины, доносился волчий вой. Жутко было и подумать о том, что придется идти между мертвецами. Воображение живо рисовало, как с наступлением темноты они начинают шевелиться, подниматься, оглядываться вокруг... В их мертвых глазах горят тусклые синеватые отблески... Как он пойдет между ними, равно ненавидимый и презираемый каждым, каждым из тех, кто нашел смерть на поле битвы? И что ждет его в конце пути? Гримкель отлично понимал, на какую опасность идет, но у него не было другого выхода. А безвыходность даже последнего труса сделает храбрым, то есть заставит идти туда, куда идти не хочется.
Костры за Пестрой долиной были видны еще с вершины перевала. Спускаясь, Гримкель решился зажечь факел: за перевалом фьялли уже не могли его увидеть, а идти через мертвое поле без огня – немыслимо. Так и жди, что снизу схватят за ногу... В бликах дрожащего огня казалось, что по мертвым телам перебегает неуловимое движение, что каждый из убитых только что шевелился, силился встать и замер, застигнутый светом, затаился, выжидая...
Добравшись до конца поля, Гримкель конунг был бледен, как березовая кора. Ручьи пота заливали его лицо, зубы щелкали, борода дрожала, и даже в животе ощущался опасный холодок, грозящий постыдными последствиями. Знали бы несчастные квитты, какие муки терпит ради них их конунг!
Костры квиттингского стана были ясно видны, когда глухой голос из-за дерева резко спросил:
– Кто тут?
Еще полный впечатлений мертвого поля, Гримкель сильно вздрогнул и остановился. Сердце сжалось, вдох оборвался. Точно зашел в подземелья Хель...
Между двумя соснами смутно виднелась человеческая фигура, и собственный факел Гримкеля бросал блики на клинок нацеленного на него копья.
– Мы с миром! – поспешно отозвался один из хирдманов, сообразив, что они наткнулись на дозор.
– Кто вы такие? – спросил суровый юный голос с другой стороны. Он показался Гримкелю смутно знакомым. – Откуда вы?
– Мы от Гримкеля, конунга квиттов, – сказал хирдман. Нацеленные в их сторону острия двух копий
