Фру Стейнвёр, невысокая, но подвижная до суетливости женщина, появилась, когда Борглинда и Нельда уже вернулись из бани.
– Вот она ты! – воскликнула Стейнвёр, увидев ее, точно Борглинда была иголкой, которую она долго искала по всему дому. – Уже помылись? Хорошо. Одевайся, конунг хочет, чтобы ты была на пиру. Да и как же иначе? Такая знатная девица должна бывать на пирах. Ты ведь бывала на пирах у вас дома? Сколько тебе лет? Семнадцать?
– Пятнадцать, – впервые подала голос Борглинда.
– Да ну? – Стейнвёр наклонилась к ее лицу. – Тут впотьмах не очень-то разглядишь... Как хочешь, а я бы дала тебе все семнадцать. Я-то в пятнадцать гляделась на двенадцать... Впрочем, Кари ярл меня разглядел, а о других мне нечего жалеть. У тебя дома остался жених?
Борглинда мотнула головой.
– Странно! – Стейнвёр всплеснула руками. – О чем только твои родичи думали? Такую как ты чем раньше выдать замуж, тем лучше. Ну, за этим дело не станет, если ваших женихов перебили, то у нас их осталось сколько угодно! Ты не плачешь? – строго осведомилась она, опять нагнувшись к лицу Борглинды.
– Нет! – Борглинда решительно мотнула головой и с вызовом глянула в светлые, по-птичьи округленные глаза Стейнвёр. Что-то в ней возмущалось в ответ на безразличную болтливость здешней хозяйки. Как будто она просто дальняя родственница, приехавшая погостить на зиму!
– И правильно! – одобрила Стейнвёр. – В плаксах ничего хорошего нет. Моя Ингвильда уж на что хорошая невестка, а только когда Хродмара нет, сидит молчит и в стену смотрит, и слова от нее не добьешься...
– Ингвильда! – Борглинда встрепенулась. – Она здесь? А можно ее увидеть?
– Да ты ее знаешь? – Стейнвёр как будто удивилась. – Она осталась дома. Ей сейчас не до пиров, ее не будет. К Середине Зимы нас станет на одного больше, так что она не выходит. Но ты можешь как-нибудь к нам зайти. Тут недалеко, кто-нибудь из хирдманов тебя проводит. Если конунг разрешит.
Гости уже собирались на пир, усадьба гудела, и даже в «тихий» дальний угол долетали разнообразные голоса. Женщины нарядились, и у Борглинды разбегались глаза: жены хирдманов все до одной щеголяли в тонких рубашках, в крашеных платьях, с серебряными застежками, ожерельями, обручьями. Жены хирдманов! А она, дочь Лейрингов, имеет одно-единственное крашеное платье, сколотое бронзовыми застежками, и одно-единственное серебряное украшение, подаренное... как хорошо, что здесь никто не знает, что ожерелье с бубенчиком ей подарил Гельд! Борглинда не расставалась с ним и снова повесила на шею, когда переоделась. Ей очень нравились красивые завитушки из напаянной проволоки, украшавшие бубенчик и бусинки. Но рядом с великолепными уборами здешних женщин этот полудетский бубенчик выглядел убого. «Все это наше! – мрачно думала Борглинда, провожая глазами то одну, то другую пробегавшую фигуру. – Все из награбленного. Очень вам подходит, рябые валькирии!»
В самом деле, многие здешние женщины, не исключая и фру Стейнвёр, сохранили на лицах рябинки от давней «гнилой смерти». Борглинда могла позлорадствовать в глубине души, но все равно чувствовала себя подавленно и отчужденно. Беззлобная разговорчивость фру Стейнвёр не могла сломать стены, которая между ними стояла.
На пиру Борглинду посадили ближе к краю стола. На самом краю сидела фру Стейнвёр, потом красивая светловолосая девушка с золотым обручем на лбу, а потом она. Так распорядился конунг, сказала ей Стейнвёр, и добавила, что это большая честь. Борглинда вздернула нос: а как же еще?
Всю середину гридницы занимало дерево, ясень, растущий из пола и уходящий ветвями в дыру в кровле. Дыра была обколочена досками почти до ширины самого ствола, но все же из нее тянуло холодом. Ствол ясеня мешал увидеть всю гридницу, но зато с места Борглинды было хорошо видно почетное сиденье хозяина. Торбранд конунг еще в самом начале бросил на нее холодноватый взгляд, и она поняла, почему ее здесь посадили: чтобы ему было ее видно.
Гордый Асвальд ярл поместился на втором почетном сиденьи, напротив, и от Борглинды его загораживал ясень. Зато она видела всех здешних «красавцев» – и Хродмара сына Кари, и того одноглазого, Эрнольва ярла. Хорошие, однако, ярлы у Торбранда конунга! Прозвища сами за себя говорят: Рябой, Одноглазый, Сутулый. Только Глухого и Хромого не хватает. Может есть, если поискать. Тинг увечных троллей!
Эта мысль заставила Борглинду фыркнуть от смеха, и красивая девушка с золотым обручем обернулась.
– Ты – Борглинда дочь Халькеля? – спросила она. – Мой брат мне про тебя рассказывал.
– Какой брат?
– Асвальд сын Кольбейна. Это из-за тебя его посадили на почетное место. Наконец-то мы утерли нос Хродмару ярлу!
Последнее она прошептала в самое ухо Борглинде. пользуясь тем, что фру Стейнвёр отвернулась и разговаривает с кем-то за мужским столом.
– Вон он какой хмурый! – Эренгерда стрельнув глазами в сторону Хродмара, который теперь сидел рядом с конунгом. – Недоволен, что лишился почетного места. Как говорится, перевалился с перины на солому!
– Хороша же у вас солома, – буркнула Борглинда.
–Да, ничего. Здесь еще мало что есть. – Эренгерда окинула небрежным взглядом ковры и оружие на стенах. – А вот у нас в Висячей Скале такие есть ковры, такое серебро... Приходи как-нибудь поглядеть.
«А гостеприимный здесь народ! – ядовито отметила Борглинда про себя. – Приходи поглядеть! Она не боится, что я среди ее ковров узнаю свои собственные? Или она этого и хочет?»
Вдруг она заметила Гельда и так обрадовалась, что чуть не задохнулась и сама удивилась своей радости. Он сидел далеко, у самых дверей, и смотрел на нее... Нет, не совсем. Он смотрел в ее сторону, но Борглинде не удавалось поймать его взгляд. Слишком далеко.
Торбранд конунг поднялся на своем месте и поднял кубок. Борглинда опустила глаза. Уж ее-то никто не заставит пить за победы этого племени!
Фьялли вокруг нее кричали, так что уши закладывало, гремели рукоятками ножей по столам. Кубок Тору, кубок Одину, кубок Ньёрду, кубок Фрейру, кубок предкам, кубок павшим... Борглинда сидела зажмурившись, и ей казалось, что от этого грохота все щиты со стен гридницы сейчас повалятся прямо ей на голову. Все время пира ее как ножом резало чувство своей отчужденности, неуместности, и от него хотелось провалиться в земляной пол. От острого и болезненного сознания одиночества наворачивались слезы, горло сжималась, и Борглинда ломала пальцы под столом, ругая себя всякими словами, чтобы только не дать слезам выползти из-под опущенных век.
– Липа ожерелий! Что-то невеселая! – сказал кто-то рядом с ней. – Ну-ка, погляди на меня!
Голос звучал так настойчиво, что, видно, обращался к ней. Борглинда подняла глаза, моргая мокрыми ресницами; лицо ее казалось гневным. Рядом с ней стоял, протягивая полупустой кубок, один парень из ходивших с Асвальдом – раскрасневшийся, со светлыми влажными и смутно-счастливыми глазами. – Теперь мы дома, грустить больше нечего! – с пьяным добродушием приговаривал он, протягивая ей кубок в слегка качающейся руке. – Выпей со мной! Я достаточно хорошего рода, чтобы ты могла пить со мной из одного кубка!
– Поди прочь, Исбьёрн! – строго прикрикнула на него Эренгерда, и Борглинда была ей благодарна, что самой не приходится отвечать. – Ты совсем пьян и не соображаешь. Очень ей хочется с тобой пить! Вон, поди к Альвине, она будет рада. Она тебя так ждала!
– Эренгерда, не злись! – Исбьёрн сын Стейнара протянул руку и хотел дружески погладить первую красавицу по плечу, но она отстранилась. – Чего плохого, если она выпьет со мной? Ей так скучно...
– Очень ей весело с тобой пить! Ты бы пил со всеми подряд, если бы оказался в заложниках на Остром мысу?
– Я? – Исбьёрн не понял и ухмыльнулся. – В заложниках на Остром мысу?
Тут ему стало смешно, и от смеха он так закачался, что Борглинда испугалась, как бы он не упал прямо на них.
– Пойдем, Исбьёрн, пойдем! Выпьем в другом месте! Не загораживай женскую скамью, такими
