берега между Квиттингом и морем. Торбранд конунг приказал уходить, и они ушли.
— Боги ошиблись! — вдруг вырвалось у Эрнольва. — Это меня они хотели взять! Зачем его…
— Нет! — Фру Ванбьёрг перебила его. — Не говори так, это неверно.
Она подошла к младшему сыну, который к двадцати шести годам вырос на голову выше ее — а и саму фру Ванбьёрг никто не назвал бы низкорослой, — и погладила его по щеке, как в детстве.
— Если бы норны* судили тебе раннюю смерть, то ты умер бы вместе с кюной и ее детьми, — продолжала фру Ванбьёрг. — Но тебе оставлена жизнь. Боги берут лучшее. Вот они и взяли Халльмунда. Горько думать, что он попал в сети Ран…
— Но есть занятие получше, чем плакать, — неловко закончил Хравн хёльд.
Эрнольв не поднимал глаз. Занятие получше, чем слезы, — месть. Но кому мстить сейчас? Квиттингскому тюленю? Судьбе? Богам? Квиттинской ведьме, вызвавшей своими чарами пожар в усадьбе и разбудившей чудовище? Но ведьма — это как сама земля, как лес и море, ей не отомстишь. С ней можно бороться, можно даже отогнать, но нельзя окончательно победить.
Боги взяли лучшее… Халльмунд, бывший на два года старше Эрнольва, был лучшим всегда и во всем. Даже «гнилая смерть», бушевавшая в Аскрфьорде месяц назад, унесшая жизнь кюны Бломменатт, двух ее сыновей и еще десятка человек, даже не посмела подступиться к веселому великану из усадьбы Пологий Холм, Халльмунду сыну Хравна, которому пророчили славу нового Сигурда. Зато она навек обезобразила лицо Эрнольва, покрыв его глубокими красными шрамами, и в придачу сделала одноглазым — левый глаз после болезни перестал видеть. «Ты сам теперь похож на тролля из Дымной Горы, — сказала ему бессовестная Ингирид, когда он оправился. — Такой же здоровенный, уродливый и одноглазый. Сватайся теперь к троллихам — может, у того урода в Дымной горе есть дочери».
Но что ему было за дело до собственного безобразия и даже до насмешек Ингирид? С тех пор как Халльмунд три года привез из зимнего похода по стране жену Свангерду, Эрнольв перестал оглядываться на девушек и даже не слушал, если при нем рассуждали, что, мол, у Хугвида Ловкача или у Арнвида Сосновой Иглы подросли хорошие дочери-невесты. Ни одна невеста на свете не могла быть лучше Свангерды, а худшей Эрнольв брать не хотел. Он любил ее, как солнечный свет, как свежий ветер, был счастлив тем, что она живет в одном доме с ним и он может каждый день ее видеть. Он отдал бы жизнь за нее — но вот, у нее беда, больше которой трудно придумать, и он ничем, совсем ничем не может ей помочь. Если бы он сам погиб вместо Халльмунда, ей было бы не так горько.
— И вот… — Эрнольв вытащил из-под рубахи рунный полумесяц и на ладони показал отцу. — Чего теперь делать? Снять? Наверное, нельзя носить одну половину, когда другая…
Хравн хёльд несколько мгновений молча смотрел на амулет, словно впервые его увидел. Ему не сразу удалось взять в толк еще одну беду, пришедшую с этой нелепой и горькой смертью Халльмунда.
— Да-а, жаль, — протянул наконец Хравн хёльд. — Рунной луне уже больше двух веков, и всегда в нашем роду были обе половинки. Это очень плохой знак. Очень плохой.
Хравн хёльд повернулся и побрел к усадьбе, по той же тропе меж елями, где давно скрылась Свангерда. Ванбьёрг хозяйка подтолкнула Эрнольва в плечо и пошла вслед за мужем. А Эрнольв все стоял, держа на ладони золотой полумесяц. Уже больше двух веков две половинки амулета носили братья в каждом поколении рода. Рунная луна обладала чудесной силой — даже разделенные огромными расстояниями, братья могли передавать силы от одного к другому, кому они больше нужны. Золотые полумесяцы направляли тропы братьев друг к другу, помогали разлученным встретиться снова. А если один из братьев погибал, то второй снимал с шеи свой амулет, и две половинки рунной луны хранились вместе, пока новым братьям не исполнится двенадцать лет и пока амулету не придет пора опять приносить им здоровье и удачу.
Но никогда еще одна из половинок не терялась. Где она сейчас — лежит вместе с мертвым телом на дне моря в сетях Ран, поблескивает на трупе где-то на прибрежном песке? Всем фьяллям этот поход принес много несчастий, но роду Хравна хёльда — больше всех. Очень плохое знамение. По-другому не скажешь.
От усадьбы Оленья Роща до кургана Гаммаль-Хьёрта было далеко — выехав из дома на сереньком летнем рассвете, братья Стролинги только за полдень увидели с вершины верескового холма его покатую макушку. Полдня они ехали по унылым долинам, где редкие, серо-зеленые осиновые рощицы перемежались вересковыми пустошами, россыпями серых гранитных валунов, неизвестно какими великанами тут накиданных. По дороге им пришлось миновать только три небольших двора бондов, и хозяева, кто был дома, выходили к воротам, чтобы проводить четырех всадников уважительными взглядами. Гейр даже жалел, что у их подвига так мало свидетелей. Вот только мать Грима Опушки, чей двор был последним, немного испортила настроение: старая ведьма вышла зачем-то из ворот и долго смотрела вслед. Как будто заранее знала, что ничего хорошего не выйдет.
Выехав на вершину холма, все четверо разом остановились. Теперь курган Старого Оленя лежал прямо напротив. За прошедшие века ветра, дожди, снега, корни вереска и брусники, звериные лапы сгладили его и почти стерли следы человеческих рук. Но все же что-то неуловимое явственно отличало курган от таких же пологих холмов, так же густо заросших вереском и брусникой. И Гейру стало неуютно: показалось, что и курган смотрит на них, неподвижно застывших прямо напротив.
— Поехали, чего встали! — негромко сказал Скъёльд и толкнул коленом конский бок.
Он произнес эти слова небрежно, но Гейр каким-то образом понял, что старшему брату тоже не по себе. Следом за ним Гейр и Ярнир поехали вниз по склону холма, позади всех трусил Книв. Он умолял братьев взять его с собой и позволить исправиться, говорил, что на побережье так испугался только от неожиданности нападения, а теперь, когда он заранее готов к встрече с мертвецом, он проявит себя как должно и больше не опозорит рода. Отходчивый Гейр скоро простил и даже пожалел его, а Скъёльд только пожал плечами: а чего ждать от сына рабыни? И Книву позволили везти съестные припасы, чтобы готовить еду: раскапывать курган предстояло долго.
День выдался пасмурный, солнце не показывалось, ветер шевелил верхушки вереска, как будто кто-то невидимый бродил вокруг и все время норовил оказаться за спиной. И во всей долине, открытой во все стороны, не виднелось ничего живого.
Приблизившись к кургану, братья спешились и первым делом развели костер. Жаркое пляшущее пламя подбодрило их, и они с удовольствием протягивали руки к огню. Скъёльд отцепил от пояса коровий рог, плотно обвязанный куском кожи, снял покрышку и высыпал в огонь какие-то сушеные травы. Их дала ему мать, ничего не объясняя другим детям: Скъёльд был ее любимцем. Гейр успел заметить там и серовато-сизые листья полыни, и сушеные иголочки можжевельника, и волчец-чертополох, и еще какие-то мелкие темно-зеленые веточки, которых он не знал. «Рагна-Гейда наверняка знает!» — подумал он и вздохнул. Сестра тоже просилась ехать с ними, но Скъёльд сразу отрезал, что раскапывание курганов — дело не для женщин. Он все еще сердился на нее за тот пир.
Горящие травы вспыхивали в огне ослепительно золотыми искрами и мгновенно гасли. Скъёльд бормотал что-то, прикрывая рот ладонями. Все это было так необычно и тревожно, что даже Ярнир поутих и на его длинном простоватом лице появилось непривычно серьезное выражение. Поистине могучее заклинание дала Скъёльду мать, если оно сумело хоть ненадолго усмирить Ярнира!
Гейр вглядывался в костер, наблюдая, как огонь ловит на лету легкие листики и веточки и мгновенно делает их золотыми, съедает и роняет черные хлопья пепла. И вдруг ему померещилось в огне что-то живое: языки пламени на миг приняли очертания лисицы. Лукавая треугольная мордочка с настороженно стоячими ушами глянула из пламени прямо на Гейра, и в ее золотых глазах сверкнуло что-то неуловимо знакомое. Гейр вздрогнул, не зная, то ли отшатнуться, то ли податься ближе. А лисица исчезла, и снова перед ним был неровный трепет огненных языков. Только и всего. Померещилось.
Костер прогорел, и Скъёльд велел братьям выгрести золу.
— Теперь нужно с трех сторон осыпать этой золой склоны кургана! — сказал он. — Тогда
Скъёльд показал на курган — называть имя мертвеца вблизи его обиталища было нельзя. Гейр и Ярнир дружно кивнули. Подавать голос как-то не хотелось. Даже Гейр, успевший к восемнадцати годам сходить не в один поход и побывать не в одной битве, даже Ярнир, который в двадцать три года был чувствителен, как каменный жернов, ощущали холодное неудобство в душе. И даже самим себе не хотели
