А, вот это что! В памяти Вигмара с обжигающей ясностью вспыхнул вечер в святилище, серые бока гранитных валунов, освещенные пламенными отблесками, вдохновенно поющий Фридмунд Сказитель, насупленное лицо Рагны-Гейды с плотно сжатыми губами… А молодой рауд с длинными волосами, зачесанными ото лба назад, с заплетенной на затылке тонкой косой, весело продолжал, посматривая, не рассердился ли квитт. Рауды почему-то думали, что квитты злятся, если слышат песню о том, как Фрейр и Фрейя едва не отняли у них четверть страны.
«А у нас по-другому, — равнодушно отметил про себя Вигмар. — Фрейя прекрасная рано смеялась — Тюр ее вепря забросил обратно… Или как-то так».
Рауды вопросительно посматривали на квитта, дивясь его безразличию. Вигмар замечал и понимал их взгляды, но они не шевелили в его душе ни возмущения, ни гнева. Да пусть они поют чего хотят! Оскорбить нас может только тот, чье мнение для нас что-то значит. А рауды для Вигмара не значили ничего. Умом он понимал, что среди раудов ему, скорее всего, предстоит прожить всю оставшуюся жизнь, но для сердца существовали только квитты. Его родное племя, для которого он умер. Как только Стролинги доберутся до Острого мыса, он немедленно будет объявлен вне закона.
Но о Стролингах Вигмар старался не думать и со злостью гнал прочь мысли о них и о своем «подвиге». При этом имени на память ему приходила Рагна-Гейда, и это было как удар. Вместе с Эггбрандом он убил для себя и ее. Им больше никогда не увидеться. Она возненавидит его. А как же иначе?
Был отличный осенний день, желтые листья шуршали под копытами, переливались всевозможными оттенками на ветвях прибрежной рощицы, при каждом порыве ветра дождем летели с деревьев. Голубизна неба подчеркивала яркие краски листвы, в свежей прохладе струился острый, многогранный, чарующий запах увядания. Снова умер добрый Бальдр, снова ушел в подземелья Хель. И плачет о нем все живое, всякая веточка и травинка, кроме одной великанши со странным именем Тёкк, что значит Благодарность… Правда, некоторые говорят, что этой великаншей обернулся коварный Локи, но зачем? Что он имел против Доброго Бальдра? И если даже светлые мудрые асы не могут жить в согласии, то чего же ждать от людей? Непонятно.
В мире вообще очень много непонятного. Но Вигмар к двадцати пяти годам достаточно примирился со странностями земного, единственного известного ему мира, и научился находить в нем немало прелести. Разве это не замечательно: он изгнан с родины, лишен рода, любимая девушка возненавидела его, и он вынужден бродить в чужом племени, участвовать в чужих запутанных тяжбах, до которых ему столько же дела, сколько Тору до селедочного хвоста. Но вот — желтые листья летят прямо с голубого неба, стылый запах увядания разливается в груди и бодрит, кровь бежит быстрее, и несмотря на все хочется жить — сам запах осени внушает веру в новую весну. Пока есть движение, есть и жизнь.
Поглядывая по сторонам, Вигмар старался привести свои мысли в согласие с окружающим покоем, но те, как своенравные кони, исподволь сворачивали туда, куда он не хотел их пускать. Вон желтый лист слетел с березы, красиво кружась вокруг себя, и упал на воду, как маленький кораблик… Теперь Бликэльвен понесет его вниз по течению, к далекому Медному озеру. Между прочим, этот лист будет проплывать и мимо Оленьей Рощи. А Рагна-Гейда, быть может, будет сидеть на своем любимом пригорке и смотреть в воду — и увидит его… Но едва ли она при этом будет думать о Вигмаре с теми же чувствами, что он о ней: с той же мучительной нежностью и жгучей тоской, обличающей неумершую любовь, которая теперь тоже — вне закона… Только там, где она, и светит настоящее солнце. «В небе Суль напрасно скачет — свет лишь там, где Рандгрид гривен…» Еще не здорово, но уже легче. Томящее чувство любви так же можно зачаровать стихами, как и любое другое. Покачиваясь в седле и глядя на желтый ливень, Вигмар подбирал строчки, словно нанизывал свою тоску в связки и выбрасывал вон. А внутри него оставалось только вот это все: ясное голубое небо, золотистые переливы листвы, пронзительный, тонкий, обаятельный и томительный запах увядания. Это был покой, и Вигмар себя самого ощущал беспечальным листком, который река несет куда-то вдаль. От него самого ничего не зависело, и в этом была новая, неожиданная для Вигмара отрада.
По дороге к Островному проливу Эрнольв много думал о своем последнем вечере в Аскрфьорде. Утром, когда он во главе дружины выезжал из ворот усадьбы Пологий Холм, ему явилось чудное видение: сквозь рассветный туман, густой и белесый, к нему мчалась через невидимую долину маленькая золотоволосая валькирия верхом на маленькой вороной лошадке. «Эрнольв, подожди! — кричала она. — Я догадалась! Я потом догадалась! Это он назвал то самое имя! Назвал того, кто тебе нужен! Это твой квиттинский побратим!» Эрнольв замахал рукой. Поняв, что он ее услышал, валькирия придержала лошадь и тоже помахала ему на прощание.
— Про кого это она? Кто кого назвал? — весь день приставала к нему Ингирид, но Эрнольв только отмахивался. Уж кому он не собирался рассказывать о своей встрече с троллем из Дымной горы, так это Ингирид. И чем больше он думал, тем яснее ему делалась правота Сольвейг. В самом деле — зачем бы бергбуру понадобилось называть совсем чужого человека, до которого обитателям Аскрфьорда нет никакого дела? Старый хитрец знал, какой вопрос мучит Эрнольва: не имена будущих эйнхериев* хотел он услышать той жутковатой и таинственной ночью. Ему нужно было имя человека, о котором он постоянно думал. Конечно, когда не думал о Свангерде.
Со всеми этими размышлениями путь до Островного пролива показался Эрнольву совсем не долгим. Гораздо больше истомилась Ингирид: она твердила, что они едут целых полгода и приедут никак не раньше Середины Зимы; она осыпала упреками Эрнольва, который, по ее мнению, вез ее самой долгой дорогой, чуть ли не через дикие леса бьярров, а потом принялась проклинать ведьм и троллей, которые запутали и вовсе украли дорогу. В другое время ее жалобы и брань сильно досаждали бы миролюбивому Эрнольву, но сейчас ему было не до того. Да и мысль, что все это он слышит в последний раз, значительно поднимала ему настроение.
Вопреки предсказаниям Ингирид и к большому ее удивлению, они приехали к Островному проливу без каких-либо неприятностей в пути и поспели еще до начала тинга. Но в конунговой усадьбе уже было столько народу, что Эрнольв едва сумел протолкаться к высокому почетному сидению Бьяртмара Миролюбивого, чтобы предъявить тому его повзрослевшую дочь.
— Торбранд сын Тородда, конунг Фьялленланда и мой родич, а также мой отец Хравн сын Халльварда передают тебе пожелания здоровья, достатка и благополучия! — приветствовал он Бьяртмара конунга. — Торбранд конунг и мой отец рассудили, что твоя дочь йомфру Ингирид уже достаточно взрослая и больше не нуждается в заботах воспитателя.
Сама Ингирид с обычной своей самоуверенностью оглядывалась, обшаривала настырным взглядом все, что ей попадалось: от резных столбов у почетных сидений до лиц своих ближайших родичей, которых до сих пор почти не знала. На отца она лишь бросила короткий взгляд и сразу отвернулась: Бьяртмар конунг был не из тех людей, которыми хочется любоваться. Его вид мог бы разочаровать незнакомую дочь, но он ведь был конунгом, и Эрнольв знал, что ради ожидаемых почестей Ингирид смирится и с худшим. А в гриднице, увешанной ткаными коврами и дорогим оружием, заполненной нарядными гостями, было на что посмотреть и помимо хозяина. Ни следа смущения или робости не было на свеженьком личике Ингирид, и она была откровенно довольна, что столько глаз приковано к ней: такой юной, длинноногой,
