нибудь немедленно начиналась рвота.
— Давно с ним так? — тяжело дыша не столько от бега, сколько от волнения, спросил Хродмар, едва глянув на мальчика.
— Со вчерашнего вечера, — ответила ему нянька-рабыня. Она с удивлением посматривала на Хродмара: в доме у кюны Бломмекатт были строгие по-Рядки и мужчинам, дажэ ярлам и хёвдингам, запрещалось врываться в женские покои.
— Голова болит?
— Говорит, да.
— Горло красное? И глаза?
— Да. А ты откуда знаешь, Хродмар ярл?
Хродмар промолчал. А женщина вдруг испуганно ахнула и прижала ко рту край покрывала. Обезображенное лицо Хродмара навело ее на ответ.
Меньше чем за полдня ужасная новость облетела весь Аскефьорд. Всем кораблям, собранным для похода, было приказано отойти подальше от усадьбы конунга и жечь можжевельник. Кому бы то ни было запретили являться в Ясеневый Двор. Тормунда больше не пускали к брату, и кюна Бломменатт то и дело притягивала его к себе, щупала лоб, заглядывала в глаза и в горло.
— Фригг и Хлин! Богиня Эйр! Тор и Мйольнир! — в ужасе и растерянности бормотала она. — Нет, нет! Торгейр простудился. Просто слишком долго бегал возле моря. Он скоро поправится!
— Не может у нас такого быть! Обойдется! — вслед за кюной повторяли люди. Но все с ужасом смотрели на лица Хродмара и хирдманов, перенесших вместе с ним «гнилую смерть», — теперь каждому в Аскефьорде грозила та же участь.
На следующий день младшему сыну конунга не стало лучше, а на ногах и на животе у него высыпала мелкая красная сыпь. Увидев ее, Хродмар, приходивший к мальчику по нескольку раз в день, схватился за голову: у него самого начиналось точно так же.
— Это она, «гнилая смерть»! — в отчаянии объявил он Торбранду конунгу. — Я надеялся, что Торгейр простудился или перегрелся, но теперь это несомненно она.
—И что же делать? — помолчав, спросил Торбранд конунг.
Лицо его стало замкнутым, уголки широкого рта заметно опустились вниз, отчего сходство с троллиной мордой усилилось. Он редко задавал своим людям подобные вопросы.
Хродмар помолчал. От «гнилой смерти» никакого спасения нет.
— Надо спросить у Модольва, — сказал он чуть погодя. — Должно быть, он знает, как нас лечили. Я сам не отличал день от ночи и мало что помню… Это все та ведьма! — яростно вскрикнул он и со всей силой ударил себя кулаком по колену. — Значит, Фрейвид обманул нас! Ее не утопили! Она осталась в живых и продолжает вредить нам! Она говорила, что из меня дерево вырастет раньше, чем из нее! Нет, я этого так не оставлю! Я…
Торбранд конунг положил руку ему на плечо и сильно сжал. Хродмар мгновенно унялся. Конунг смотрел в стену, глаза его застыли, как две льдинки.
— Напрасно ты все же не привез сюда твою невесту. Может быть, ей удалось бы спасти и моего сына, как она спасла тебя. И тебе самому было бы проще — отныне между мной и Фрейвидом не может быть мира, — тихо сказал Торбранд. Но именно этого тихого, невыразительного голоса Торбранда Тролля враги его боялись больше, чем любых гневных криков. — И если хотя бы один из моих сыновей умрет, я превращу в дым и уголь все западное побережье Квиттинга. Ни одна из тамошних ведьм не уйдет от меня. Клянусь Тором и Мйольниром.
За стеной сарая послышался скрип шагов по гальке, потом в дверь постучали.
— Эй, ведьма! Ты там еще жива? — спросил голос Стейна Бровастого, одного из работников Прибрежного Дома. — Не вспомнила еще?
— Я никогда ничего не забываю! — отрезала Хёр-Дис, отвечая разом на все вопросы. — А на твоем месте я бы села и постаралась вспомнить, как на прошлом Празднике Дис работник Торгнюра Совы бросил тебя носом в грязь. А ты, как видно, забыл, если не думаешь рассчитаться с ним. Ты уже достаточно долго ждал, чтобы твою месть не сочли рабской![14]
За дверью послышалось пыхтенье: Стейн переваривал обиду.
— А больше-то тебе нечего сказать? — спросил он чуть погодя, вспомнив о поручении хозяина.
— Отчего же? — с готовностью отозвалась Хёр-дис через дверь. — Еще я могу сказать, кому твоя жена шьет рубашки[15], когда ты отвернешься. Сказать?
Но работник махнул рукой и пошел назад в усадьбу доложить хёвдингу, что ведьма все еще упрямится. У нее десятый день упрямится. А огниво так и лежит там, куда ока его спрятала и где его никто не может кайтк. Огниво пытались искать с Чутким, и Хар, упрямый, как и его отец, до сих пор бродил с собакой по всем окрестным пригоркам. Но в эту затею Фрейвид не верил: Хёрдис уходила в своих одиноких прогулках даже за день пути от усадьбы, а может, и дальше. И хотя в дни исчезновения огнива она не отлучалась из дома надолго, обшарить все ее потайные местечки не смог бы даже сам пес Гарм*.
Убедившись, что противник и на этот раз с позором отступил, Хёрдис села на землю, прислонясь спиной к стене. В этом месте она успела просидеть ямку. Тихо шипя от злости, Хёрдис колотила кулаком по мягкой земле. Фрейвид избрал для нее подходящее наказание: неволя досаждала ей хуже всего на свете. Десять дней она сидела в лодочном сарае, ни разу не увидев дневного света. Все существо ее рвалось на волю, к морю и ветру, к сосновому склону и прибрежным камням, к блестящей мокрой гальке и солоновато- душистому запаху высохших водорослей. Море было совсем близко, в двух десятках шагов; невидимое, но хорошо слышное, оно день и ночь дразнило Хёрдис своим гулом, ропотом, шелестом — голосом силы и свободы, всего того, чего Хёрдис была лишена. Взаперти ей было нечем дышать, и нередко ей хотелось выть по-волчьи от бессильной томительной ярости. Нет, она сойдет с ума, если не выберется отсюда! Но упрямство было в ней пока еще сильнее, чем даже жажда свободы. Она решила нипочем не отдавать отцу огниво, из-за которого ее сюда посадили, и вот уже десять дней держалась.
Сквозь тонкие щели в стене Хёрдис видела, что уже темнеет. Вскоре в углу что-то завозилось. Хёрдис вскочила на ноги и подбежала к стене. За стеной слышалось знакомое тонкое поскуливание.
— Серый! — радостно шептала Хёрдис, встав на колени. — Ты принес чего-нибудь?
Она просунула руку в узкую ямку, которую Серый раскопал за две перзые ночи. Лодочный сарай стоял на камне, поэтому подрыть глубже псу не удалось, но рука Хёрдис проходила. В яме по ту сторону стены ее пальцы наткнулись сначала на мокрый нос и горячий язык Серого, потом коснулись шершавого, сухого куска хлеба. Хёрдис вытащила его из дыры, отерла землю подолом платья и жадно впилась зубами в добычу. Фрейвид велел ее не кормить, пока она не «вспомнит», куда запрятала огниво. Но Серый неизменно каждую ночь приносил хозяйке то кусок хлеба, то сыр, то селедку с горохом или овсянкой в брюшке, то даже мясо. Должно быть, ему стоило немалых усилий не съесть добычу самому, но он оказался настоящим другом.
— Посмотрим, кто кого переупрямит! — бормотала Хёрдис, с трудом прожевывая сухой хлеб.
В ее распоряжении была целая бочка с водой, но вода застоялась и пить ее можно было только зажав пальцами нос. Но даже зто не могло заставить Хёрдис сдаться. Упрямства в пей хватило бы на настоящую великаншу.
Неизвестно, стала бы она есть то, что приносил ей Серый, если бы знала, что хлеб к сыр ему в зубы вкладывают руки Ингвильды. Но Серый не рассказывал ей, где берет свою добычу, и Хёрдис полна была решимости упрямиться до конца…
— Опять ничего? — спросил Фрейвид, по лицу Стейна поняв, с чем тот пришел. А именно — ни с чем.
Работник уныло кивнул. Подробности ответа Хёрдис, касавшиеся его самого, он предпочел оставить при себе. Подобная неприятность случилась не с ним одним. Зловредная ведьма, как оказалось, о каждом в усадьбе знает какую-нибудь гадость, и каждый пришедший к ней слышал о себе и своих близких кое-что любопытное, но малоприятное. Уже не в одной голове зародилась мысль о «случайном» пожаре в лодочном сарае, и руки обиженных ведьмой обитателей Прибрежного Дома удерживал только страх перед Фрейвидом хёвдингом. Ведь он так и не получил назад свое огниво, а значит, ведьме еще не пора умирать.
На одиннадцатый день к лодочному сараю явился сам Фрейвид хёвдинг.
