преступление он совершил. Я не обеднею от цены одной лошади!
Хирдманы и прочие домочадцы облегченно заговорили, довольные, что все решается так просто.
— А я считаю, что не совершил вовсе никакого преступления! — неожиданно подал голос Вальгард. — Если ваши люди так трусливы, то вина в этом не моя и глупо с меня спрашивать. Не понимаю, почему хёвдинг должен что-то тебе возвращать.
— Это разбой! — закричал Ауднир, на миг онемевший от такой наглости. Это выпад касался уже не Кнёля, а его самого! — Ты напал на моих людей! Это разбой, а за разбой отвечают не одним возмещением убытков! Тебя надо объявить вне закона! На весеннем тинге я этого потребую!
— При чем здесь разбой! — крикнул Даг. Он не хотел на людях противоречить собственному отцу, но с готовностью поддержал Вальгарда. — Разве Вальгард поднял против Кнёля оружие?
Вальгард мотнул головой, не трудясь отвечать вслух. «Этого не потребовалось», — хотел он сказать.
— У него было оружие! — вмешался Кнёль, который наконец настолько отдышался, что снова смог подать голос. — У него был и щит, и секира, и меч, и копье!
— А шлема не было? — уточнил Даг.
— И шлем был!
Даг развел руками, и хирдманы Тингфельта засмеялись. Они уже разглядели все оружие Вальгарда и помнили, что никакого шлема у него не имелось.
— А ворованные овощи? — вспомнил Ауднир. — Скажете, что брюква сама убежала с наших полей к вам в животы?
— А разве там была и твоя брюква? — спросил Вальгард. — На морковь уже объявлялся хозяин, и на брюкву тоже, и оба уже простили нам убытки. Один бонд даже пожалел, что у Атлы сроду не было ребеночка и его матери померещилось. Если ты тоже на что-то предъявляешь права, то сначала разберись с теми людьми, кто из вас хозяин. Скажи-ка мне лучше: ты — богатый человек?
Ауднир помедлил с ответом. В вопросе он чуял какой-то подвох, но как покривить душой, если все в этой гриднице не многим хуже него самого знают все его имущество?
— Бедными нас никто не назовет! — горделиво ответил он наконец, мудро решив обратить это обстоятельство к себе на пользу. — У меня большая усадьба, восемнадцать коров в стаде, тринадцать рабочих лошадей да шестнадцать коней в дружине. Два больших торговых корабля и товары стоимостью, на эту зиму считая, на тридцать четыре марки серебром. Утварь перечислить?
— Не надо, — уважительно ответил Вальгард, но в его глазах светилась тайная усмешка. Все смотрели на него и ждали, что он скажет. Непонятно как этот немногословный и сдержанный человек умел приковать к себе внимание прочнее, чем иные болтуны. — А у меня всего только и есть, что щит, меч, копье и секира. Все вместе не покроет стоимости твоей лошади и припасов. Да еще присчитай обиды твоим людям, тогдашние и сегодняшние. Получается многовато!
— Наконец-то ты это понял! — обрадованно воскликнул Гудмод.
— Но не годится достойному человеку оставаться в долгу! — продолжал Вальгард. — Раз уж ты считаешь, что я тебе должен, то пусть боги решат, кому из нас владеть всем этим добром. Если ты одолеешь, то можешь убить меня или взять в рабы. А если я одолею, то твои корабли и товары будут мои. Усадьбу и скот я не возьму, это уже слишком. Что, годится?
В гриднице повисла тишина. Никто не ждал, что такое пустяковое дело завершится вызовом на поединок, да еще с такой большой ставкой. Жизнь и воля против огромного богатства! И все из-за жалкой лошади с двумя мешками ржи, которые на пиру йоля съели бы за один день и никогда больше не вспомнили бы! Но, глядя на спокойное, сильное, как из камня вырезанное лицо Вальгарда, каждый понимал: нет значительных или незначительных дел, а есть значительные или незначительные люди. И каждое дело приобретает размер того человека, который за него берется. А у Вальгарда ничего не может быть маленьким.
Ауднир медлил. В случае победы он слишком мало приобретал (убить наглеца — не слишком большое удовольствие, а взять в рабы — какой из него раб?), зато в случае поражения терял слишком много. Больше половины состояния. Но честь неумолима, как сама судьба. Откажись он сейчас, даже измыслив чудом достойный предлог — его уже никогда не будут уважать так, как раньше.
— Еще не было такого случая, чтобы сыновья Гейрмода Побивалы отказывались от законно назначенного поединка! — воскликнул его старший брат. Вот теперь Гудмоду все стало ясно и понятно: раз вызывают на поединок, надо соглашаться, а дальше все решит воля богов.
Вальгард кивнул, считая вопрос решенным:
— Я здесь никого не знаю, потому свидетелей назначайте сами. Я только надеюсь, что хёвдинг не откажется быть при этом. Должен же ты знать, кого берешь в дружину, — прибавил он, поглядев на самого Хельги.
— А все тролли! — среди общей тишины шепнул Равнир Сольвёр. — Давненько не припомню, чтобы у нас в усадьбе назначались поединки. И вот тебе!
Во всей округе не было дома, где не говорилось бы о предстоящем поединке. Такие случаи были редки, непривычны и у каждого вызывали смешанное чувство тревоги и тайного восторга перед тем, что нескоро удастся увидеть снова. В усадьбе Тингфельт все волновались так, будто участвовать в поединке предстояло каждому, от хёвдинга до хромого старика раба. Один Вальгард оставался невозмутим, точно он- то имел ко всему самое последнее отношение.
Зато Атла не знала покоя ни днем, ни ночью. Служанки, спавшие с ней в одном покое, то и дело просыпались ночью, слыша, как она ворочается с боку на бок и досадливо вздыхает. Но никто не бранился: понятное дело, что она беспокоится! Кто бы на ее месте был спокоен? «Старик идет! — слышался ей глухой, озабоченный голос Вальгарда. — Старик догоняет!» А она еще надеялась, глупая, что ушла от него! От Старика так просто не уйдешь! Он догонит!
Хельга тоже тревожилась. Недобрые предсказания Хравна начинали сбываться. Напрасно она радовалась, что они с Дагом и Брендольвом выдержали испытание на Седловой горе — духи не так-то просто оставляют в покое. Вот они пришли и сюда, прямо в усадьбу Тингфельт. «Если люди не одолеют вражду, вражда одолеет их!» — как-то так сказал Хравн, а он знал, что говорил. И пока вражда одолевала. Вот он, поединок, который еще неизвестно чем закончится. «Кому-то не бывать в живых!» — заметила Троа, и Хельга, противясь в душе, поневоле ждала, что это предсказание оправдается.
Вечером перед поединком она не утерпела — натянула накидку и выскользнула из дома. Коров еще не пригнали (снег опять растаял, и их можно было пасти), ворота оставались открыты. Хельга выбралась из усадьбы и со всех ног побежала к берегу моря, потом по тропе к Лабергу. Сначала она бежала, потом стала замедлять шаг. Потом совсем остановилась, не зная, стоит ли идти дальше. Пока она сидела дома, ей очень хотелось увидеть Хравна. А сейчас, на полутемном берегу, между рокочущим морем и шепчущим лесом, ей стало одиноко и страшно. «Куда ты, Хельга дочь Хельги, собралась одна в густых зимних сумерках? Кого ты хочешь повидать? — шептал ей голос невидимой доброй дисы-охранительницы. — А знаешь ли ты, кто он?» «Ведь он меня не съест…» — растерянно отвечала Хельга этому голосу. А голос возражал: «Как знать?» И на это было нечего ответить.
Но увидеть его казалось необходимым. «Ваша судьба ждет вас в избушке на Седловой горе,» — сказал Хравн, но Хельга так и не поняла, что он имел в виду. Почему Вальгард и Атла — судьба Хельги и Тингфельта? Или их горькая участь — предсказание? Хельга не хотела так думать, но куда деться от правды: едва появившись на восточном побережье, беглецы с севера принесли тревогу и раздор. Если это злая судьба — как с ней бороться? Хельга не могла, не хотела мириться с грозящей бедой, а кто мог ей помочь, подать совет, кроме Хравна?
Хельга вышла на то самое место, где впервые увидела его. Застыв, она смотрела на валуны и кусты шиповника, которые в сумерках казались гуще и плотнее, и ждала, затаив дыхание. Дул ветер, кусты шевелились, и все время казалось, что кто-то живой раздвигает их на ходу. Еще миг — и он появится, ветер будет трепать полы его черного плаща, как крылья… Крылья ворона… У Хельги замирало сердце. Неужели это он сам и есть, Восточный Ворон, дух-покровитель Квиттинского Востока? Тот, про кого есть столько разных сказаний, и все они противоречат одно другому. Он, в котором живет то ли дух побережья, то ли сам Один? И что ему за дело до нее? Чего он от нее хочет? Дух захватывало от восторженного ужаса, когда
