тебя еще кое-чему научу — мне рауды показали. Я так рад, что ты не струсил!
— А ты этого ждал? — Даг был просто оскорблен этой похвалой и отталкивал Брендольва, который все порывался его обнять.
— А я догадалась! — ликовала Хельга, прыгая на месте. Теперь уже все это событие казалось ей очень забавным. — Я догадалась, когда увидела его сапоги! Красный и зеленый! Ты всегда путал красный и зеленый!
— Да ну! — охнул Брендольв и посмотрел на свои сапоги. — Они разные, да?
— Еще бы! — хохотала счастливая Хельга. Брендольв не умел различать красный и зеленый, и эта его особенность немало смешила ее еще в те годы, когда сын Гудмода жил у них в усадьбе. — Я так и знала, что ты никогда этому не научишься! Если даже я не смогла тебя научить, то не научит и конунг кваргов!
— Да уж, ему и погребальные башмаки так завяжут — один красным ремешком, а другой зеленым, — добавил Даг, уже немного остыв. Ему было стыдно за своей пропавший зря боевой задор, и похвалы Брендольва казались снисходительными — как раньше, когда двенадцатилетний мальчик был слабым соперником пятнадцатилетнему парню.
— Зато Один и валькирии сразу поймут, кто к ним явился! — без смущения ответил Брендольв и наконец обнял Дага, чтобы быстрее прогнать обиду. Сам он ни на кого не сердился подолгу и не понимал, какой в этом смысл. — Будь здоров, Альвард! — кричал он, тут же открывая объятия кому-то другому. — Привет, Равнир! Ты еще не женился? А где твое ожерелье? Дашь мне поносить?
— Ты, наверное, у конунга кваргов заслужил другое, не хуже! — ответил Равнир.
— Да уж конечно! — с удовольствием согласился Брендольв. — Я привез много занятных вещей. И если кто-нибудь пригласит меня на пир, то не останется без подарков!
И он подмигнул Хельги хёвдингу.
— Я знаю кого-то, кто уж точно скоро будет нашим гостем! — намекнула Хельга.
— А я знаю кого-то, кто еще не скоро отдышится! — вставил Хельги хёвдинг, намекая на себя самого, и еще раз вытер лоб, а заодно и шею. — Отправляйся домой, Брендольв. Мы уже предупредили твою родню. Но боюсь, они приготовили пир не тебе, а волкам и воронам. [5]
— И я знаю кое-кого, кому еще скажут несколько ласковых слов в усадьбе Лаберг! — шепнул Хельге Даг и показал глазами на Брендольва.
Но тот был так рад возвращению в родные места и встрече с семьей воспитателя, что не боялся отцовского гнева. Гудмод Горячий и сам не прочь пошутить.
Через несколько дней жизни в лесной избушке Атла уже считала, что здешние места населяет совсем не плохой народ. Жители восточного побережья имели милейший обычай хранить овощи прямо на поле, где они и выросли, в больших ящиках безо всяких замков, только под крышкой с засовом, чтобы не добрались олени или кабаны. Оказавшись внезапно хозяйкой избушки с очагом, Атла поддалась соблазну отдохнуть несколько дней и пока не заговаривала о том, чтобы идти куда-то дальше. Два раза она ходила тайком прогуляться по округе и натыкалась на такие хранилища, сколоченные из тонких бревнышек и стоящие на краю кривоватых клочков земли, которые здесь гордо именовались полями.
Однажды Атла вскрыла такое хранилище и нагребла полный подол моркови. Морковь пришлась кстати (помятый железный котелок был счастлив). Два дня Атла выжидала, но ничего не произошло. Непохоже было, чтобы кто-то искал похитителей.
— Наверное, здесь все очень богатые! — рассуждал Вальгард. Уж он-то не трогался с места по доброй воле и вставал с устроенной на полу лежанки только тогда, когда Атла гнала его за дровами. — Лошадью больше, лошадью меньше — никто и не заметит. А морковь они, как видно, оставляют в жертву местным троллям. Разве у нас кто-нибудь оставил бы еду на поле без присмотра?
— Ты исключительно умен и проницателен для берсерка, — снисходительно одобрила Атла. И Вальгард благодушно ухмыльнулся в ответ: он охотно прощал женщинам мелкие насмешки, справедливо полагая, что достоинство медведя не пострадает от комариных укусов.
Через несколько дней Атла снова собралась на добычу. У них еще оставалось сколько-то ячменя и рыбы, но Атлу уже воротило от сушеной рыбы и она не переносила даже ее запаха. Первый «разбой», оставшийся безнаказанным, придал ей уверенности: может, здешним жителям и правда ничего не надо? А ей надо, еще как надо! У нее же ничего нет!
На этот раз она пошла в другую сторону — на юг. Здесь лес скоро окончился, перешел в какие-то чахловатые рощицы из тонконогих осинок с серыми от холода щечками-листочками. Осторожно переставляя ноги, чтобы поменьше мочить ненадежные башмаки, Атла иногда придерживалась рукой за стволы, и осинки дрожали, словно хотели что-то ей сказать. «Ничего, ничего! — невнятно, без голоса бормотала Атла, обращаясь то ли к осинкам, то ли к себе самой. — Такие мы теперь все здесь: серые, одинокие, и дрожим… Только вы останетесь, а я пойду дальше…»
В осинник упирался конец длинной каменной ограды высотой в половину человеческого роста. Такими огораживают свои поля и пастбища богатые люди. На поле чернела мерзлая земля с полусгнившими остатками ботвы. Житейская мудрость, привычная и неосмысленная почти так же, как голос крови у зверя, повернула Атлу прочь отсюда: даже если тут и будет чем поживиться, богач рассердится за свое добро гораздо скорее и сильнее, чем простой бонд. Но соблазнительное хранилище вдруг показалось совсем рядом: тонкие осиновые бревна, жесткая солома сверху торчит во все стороны…
Быстро оглядевшись и нигде не заметив шевеления жизни, Атла подхватила повыше подол рубашки и быстро перебежала по краю поля к хранилищу. Оторвавшись от леса, она испытывала беспокойство и торопилась скорее вернуться под его надежную защиту. В открытом поле ей было так тревожно, что даже руки дрожали; впрочем, это может быть от холода. Деревянный засов разбух, почти врос в скобы и поддался не сразу; но решимость всегда придавала Атле сил, и скоро она уже подняла тяжелую крышку. Раскопав холодную солому, она увидела округлые желтовато-белые бока брюквы. Не земляника, конечно, но сойдет.
Согнув локоть, Атла наложила в него три или четыре брюквы, жалея, что у нее нет мешочка или корзинки. Вдруг тонкое и точное предчувствие толкнуло ее поднять голову. По дальнему краю поля шли двое мужчин, а на полшага сзади семенила толстая старуха в широченной короткой накидке. Смешно размахивая руками, она, как видно, просила тех двоих идти помедленнее; до Атлы долетали неразборчивые звуки голоса. Ее еще не заметили, как и она не заметила темную одежду среди серых стволов. Но сейчас…
Мгновенно Атла пригнулась и спряталась за хранилище. Дождалась! Впервые встреченные на побережье люди показались опасны, как звери. Помня о лошади Вальгарда, рядом с разоренным собственными руками овощным хранилищем Атла ощущала себя преступницей, и ее заливал такой страх, какого она не испытала и во время бегства от раудов. Сжавшись в комок позади бревенчатой стенки хранилища, она стремилась как-нибудь исчезнуть, уйти хоть под землю, только не быть замеченной.
Но те трое шли прямо сюда; на спинах у мужчин она мельком заметила ивовые корзинки. Отсидеться не получится, надо бежать. Стряхнув первое трусливое оцепенение, Атла поспешно бросилась назад к лесу, пригнувшись и теряя по пути брюкву. Она старалась не думать, заметят ее или нет, а сосредоточилась на одном стремлении: скорее оказаться в лесу. Открытое пространство до опушки казалось бесконечным и ненадежным, как тонкий лед; каждый миг Атла ожидала взгляда, как удара в спину. Страх не давал вздохнуть, а ноги двигались сами собой.
Позади раздался короткий вскрик сразу двух голосов: мужского и женского. Не оглядываясь, Атла разогнулась и во весь дух пустилась бежать к опушке, больше не скрываясь. Мерзлая земля то скользила, то проминалась под ногами, подол путался, предатель, словно хотел помешать ее бегу, волосы лезли в глаза, и Атла неслась почти вслепую, лишь смутно различая впереди частокол серого осинника. Преследователи мерещились уже совсем близко, и она напрягала все силы, стремясь к лесу, как рыба к воде.
Вот и опушка! Протиснувшись между двумя первыми стволами, Атла вдруг ощутила вокруг тишину и пустоту и разом поняла: никто ее не преследовал. Где же они? Атла обернулась.
Те трое стояли почти на том самом месте, где она их впервые увидела; к ней были обращены изумленные, искаженные страхом и оттого почти одинаковые лица. Глаза вытаращены, рты открыты в немом крике — язык отнялся! Один из мужчин сжимал рукоять ножа на поясе, другой прижал ладонь к
