«умеренность» была центральным понятием, вокруг которого вращалась жизнь гимназии «Кладезь премудрости». На стенах висели многочисленные фотографии учеников прошлых выпусков. На карточке под фотографией обязательно указывалось полное имя счастливчика и тот ответственный пост, который ученику удалось занять.
— Мы выпускаем во взрослую жизнь хорошо подготовленными. Все наши ученики достигают значительных высот! Вот, взгляни: Максим Карябин. Начальник отдела кредитных карт Госбанка. А вот Борис Вилкин — наша гордость! Прошлогодний лауреат Нобелевской премии за вклад в развитие косметики и маскирующего грима, — сообщил Глумович.
— Он что, действительно был такой прыщавый? спросил Мефодий, поражение разглядывая фотографию.
— Тьфу! Ты что, во всем видишь негативные стороны? — не выдержал Глумович.
— Это я у Эдьки научился. Он говорит: или ты будь недоволен жизнью, или она будет недовольна тобой. Но я лично думаю, что ехидство — это у меня осложнение на мозги после диатеза, — заявил Мефодий.
— А вот и твоя комната! Очень удобная! — сказал Глумович, останавливаясь у двери с цифрой «пять» и стуча в нее.
Дверь открылась. Меф увидел довольно большую комнату, которую делил на две части длинный шкаф. С потолка свисала красная боксерская груша. Белобрысый подросток лет тринадцати, поросяче- розовый, со светлыми бровями и коротким ежиком волос, разгуливал по комнате и разговаривал по сотовому. Ростом он был выше Мефодия, шире его в плечах и вообще крупнее.
— Знакомься, Вова! Это Мефодий Буслаев, твой новый сосед, — сказал Глумович.
— Я тебе попозже перезвоню... — небрежно сказал подросток в трубку. — Привет-привет, новенький! Я Владимир Скунсо. Слышал, есть такой полпред президента Скунсо? Я его сын...
Мефодий покосился на Глумовича, точно спрашивая, не существует ли какого-нибудь пункта, запрещающего бахвалиться, но Глумович скромно промолчал в тряпочку. Видно, такого пункта не существовало.
— Сочувствую! — сказал Мефодий, решив одернуть Скунсо. Лучше было сделать это сразу, не отходя от кассы.
Скунсо пожевал губами, пытаясь переварить информацию. Но, так и не переварив ее, сказал:
— У папы сейчас всякие важные перестановки по службе. Ничего, после перестановок я свалю из этой убогой гимназии. Только не в Англию, там уж больно строго. Зато во Франции, говорят, ничего, — заявил |он, нимало не смущаясь присутствием директора. Услышав, что его учебное заведение охарактеризовали как убогое, Глумович обиженно почесал нос, но, как многоопытный руководитель, прикинулся глухим.
— А мне во Франции не понравилось. Лягушки на завтрак еще ничего, терпеть можно, но когда ту же лягушку, недоеденную за завтраком, тебе подают за обедом, причем без кетчупа, — это уже перебор... — заявил Мефодий.
Это была его манера. Он всегда говорил так, что невозможно было понять, говорит он серьезно или шутит. Скунсо с подозрением разглядывал Мефодия, не зная, верить ему или нет. Видно было, что он поспешно соображает, кто перед ним. Одет вроде неважно, зато привел его сам директор. Да и вообще, разве сейчас по одежде что поймешь? «Хорошие костюмы сейчас носят только продавцы китайских отверток! Семь в одном по цене двух в пяти!» — любил говорить все тот же многократно цитируемый Эдя Хаврон.
— А кто твой отец? — спросил Скунсо осторожно.
— Космонавт. Закурил внутри скафандра во время выхода в открытый космос, и у него взорвались кислородные баллоны, — ответил Мефодий.
Скунсо недоверчиво посмотрел на него. Мефодий ощутил, что его просветили рентгеном, взвесили и сочли непригодным, записав в классификацию где-то между амебой и инфузорией-туфелькой.
— Помните, вы говорили, я получу огромное удовольствие от общения со своим соседом? — спросил Мефодий у Глумовича.
— Да.
— Так вот. Я его НЕ получаю.
— И я тоже! — сказал Скунсо.
— Мальчики! Перестаньте! Просю вас! Подайте друг другу руки! Это так чудесно, так мило, так многообещающе! — со слащавым восторгом сказал Глумович.
Мефодий и Вова Скунсо разом спрятали руки за спины. Умный Глумович решил, что это удобный момент, чтобы слинять.
— Мальчики, я так рад, что вы нашли друг друга! Счастливого вхождения во взрослую жизнь! — бодро проворковал он и улетучился.
В ту же секунду улетучилось и последнее дружелюбие Вовы Скунсо. Он подошел к Мефодию и ткнул его пальцем в грудь.
— Значит, так... Если хочешь здесь остаться и не иметь проблем, усвой несколько правил. Первое: я тебе не Вова!
— А кто?
— Вовва! Два «в». Отныне будешь называть меня так. Ощущаешь разницу? — назидательно сказал Скунсо.
— Смутно. А что, ты и по свидетельству о рождении «Вовва»? — поинтересовался Мефодий.
— По свидетельству я Владимир. Но для тебя — лично для тебя — Вовва! Просек?
— Просек. Вовва так Вовва. Дальше пускай уж психиатр разбирается. Еще какие правила? — насмешливо сказал Меф.
— Еще ты не будешь путаться у меня под ногами и не будешь заходить на мою половину комнаты. Видишь шкаф? Проведи мысленную черту от него и до двери. Провел? А теперь проведи ее обратно — чтобы получше запомнить! Все, что по мою сторону от шкафа, — мое.
— А если у меня что-нибудь упадет и к тебе закатится? Ботинки там? — спросил Мефодий.
— Они разве у тебя круглые, что катаются? Тогда они мой трофей. Обратно ты их не получишь. Ходи босиком... Теперь дальше. Вещей у тебя много?
— Вот этот чемодан.
— Значит, мало. Половина полок для тебя будет слишком жирно. Я отдам тебе две крайних.
— Ну уж нет. Я займу ровно половину, даже если мне придется насобирать на улице пустых бутылок, чтобы было чем их заставить, — решительно заявил Мефодий.
Он уже прикинул, что вполне может здесь освоиться. В конце концов, комната, которую он занимал вместе с Зозо и ее братцем, была примерно такого же размера, а уж захламлена куда как больше.
Они помолчали. Потом Мефодий спросил:
— А девчонки у вас тут есть?
— Учимся мы вместе. Но живут они отдельно, в правом крыле, — неохотно сказал Вовва Скунсо.
В окно кто-то постучал. Вовва оживился, отдернул штору и распахнул раму. Мефодий увидел, что на широком карнизе второго этажа стоит упитанный курчавый подросток в красной майке с эмблемой школы.
(Стихотворение В. Соловьева.)
произнес он громко и, раздвигая животом цветочные горшки, вполз в комнату.
