со своим грозным оружием, внушающим ужас мраку.
В глазах все плыло от слез. Капли смолы на дощатом потолке размазывались, и Ирке внезапно показалось, что они похожи на женское лицо. Тонкое, спокойное, одухотворенное, но с затаенной болью в глазах. Женщина смотрела на Ирку так, будто видела не только ее тело, но и душу. Уже один взгляд ее исцелял. Ирка боялась моргнуть, опасаясь, что лицо исчезнет. Так и лежала с широко распахнутыми глазами, в которых стояли слезы.
А потом стали приходить мысли - ясные, неожиданно четкие. Валькирия чувствовала, что это мысли той женщины, которые облекает в слова сознание самой Ирки.
Человек не может служить свету просто так, вскользь, будто ходит на нелюбимую работу. Послужил чуток добру, поковырял в пупке, снова послужил добру, покушал сметанки и залег на диванчик, подумав мимолетно, что утром надо не забыть полчасика послужить добру. Служить свету тяжело и больно. Нет служения там, где нет постоянной победы над собой. Она, Ирка, совсем забыла это правило. Стала воспринимать свои преимущества не как награду, а как нечто должное. И вот результат. Копье не признает ее. Возвращаются старые боли. Что ждет ее завтра? Послезавтра?
– Но я же, в общем, неплохая, - робко сказала Ирка.
– Быть неплохой и быть действительно светлой разные вещи. Неплохой человек - это человек ситуативно хороший. Он согласен быть добрым, если ему все дают. Кормят, не злят, все покупают, не наступают на любимые мозоли. В этом случае он согласен быть хорошим и не бить ближнего своего носом об стол. Это не добро. Это отретушированное зло. Как же далеко от этого состояния до истинного добра! - поправил ее внутренний голос.
– Я не такая, - осторожно возразила Ирка.
– Возможно, что пока ты не такая. Но ты уже на этой дороге. Ты не горячая. Ты теплая. Ты смотришь на добро и зло спокойно, не пылая.
«Да, - подумала Ирка. - Это правда. Я действительно не пылаю. И никогда не пылала. Я рассудочная. Я даже сильных желаний никогда не испытывала. Разве что избавиться от коляски и ходить. И вот я хожу… Мое желание сбылось, а что я дала свету взамен? Совсем немного».
– Копье изменило мне поэтому? - спросила Ирка свою неведомую собеседницу.
– Копье тебе не изменяло. На нем лежит старинное проклятие. Проклятие снятое, но все же частично оставшееся. Пока в тебе была внутренняя сила, это не имело никакого значения. Твоя сила была больше проклятия, и копье повиновалось, - тихо ответил тот же голос.
– Внутренняя сила? Во мне? - не поверила Ирка.
– Да. Когда-то давно, в истоках. Именно поэтому ты и стала валькирией. Иногда эту силу называют детской верой, но во многих она иссякает. Это происходит и с тобой.
– Почему?
– Я же сказала: ты перестаешь быть горячей. Запылай - и сила появится! Иначе ты сама лишишь себя всего… Я ухожу насовсем! Помни: спаси себя, и ты спасешь меня! - произнес неведомый голос, и Ирка окончательно перестала его слышать.
Одиночка вспомнила, как смотрели на нее другие валькирии. С подозрительностью, недоверием. Для них она была чужая, и они не спешили признавать ее своей. Даже во взглядах тех, кто хорошо к ней относился - Бэтлы, Гелаты, Фулоны - она замечала тень недоверия. Ирка втайне обижалась, не понимая, чем заслужила такое отношение.
Теперь же поняла.
«В них есть горение. Есть лютая ненависть к злу. Есть готовность к постоянной жертве. Даже у Таамаг, хотя у нее характер как у стража мрака. Но скажи ей: «Умри за свет!» - и Таамаг умрет, ни на секунду не задумавшись. Даже Ильга с Холой умрут, хотя они и офисные зануды. Правда, их умереть заставит уже разум, а не сердце. А во мне этого нет и никогда не было. Я ролевик, притворяющийся валькирией, а не настоящая валькирия. Я, может, и неплохая, но добро и зло для меня до сих пор как правила игры», - с грустью подумала Ирка.
Скрипнул люк. Ирка машинально перевела взгляд, моргнула, и тонкий лик с потолка исчез, скатившись по щеке вместе со слезой.
Антигон вернулся вместе с ее копьем, на которое Ирка старалась не смотреть. Она и так, не глядя, ощущала, что копье ей чужое. Поставив копье в угол, кикимор стал чистить пригоревший чайник, что-то непрерывно бормоча и изредка исподлобья взглядывая на Ирку. Валькирия долго не прислушивалась к его бормотанию. Наконец разобрала:
– Ох-ох… Горе какое! И что делать-то с хозяйкой, если она повторит путь той, первой? А ты давай, не упрямься, оттирайся!
– Эй, хватит болтать с чайником! Подойди сюда! - позвала его Ирка.
Антигон подошел. Чайник он волочил за собой.
– Хватит темнить! Может, скажешь, кто эта первая? Это о ней Фулона запретила говорить Ламине, не так ли?… Говори, не думай, что у тебя получится отвертеться!
Эдя закончил работу поздно вечером. Когда он вышел из бывшего бомбоубежища, давно сгустились сумерки. Добраться до метро Эдя не успел. Едва он отошел на дюжину шагов, как в бок ему уткнулось что-то твердое.
– Шевельнешься - труп! Гони бумажник! Живо! - прошипел кто-то ему в ухо.
Сердце у Эди пропустило два такта, а после, с лихвой наверстав, заколотилось как бешеное. Эдя скосил глаза и увидел высокого мужчину, закрывшего лицо воротником. «Наркоман!» - решил Хаврон.
– Не оборачивайся! Гони бумажник! У меня ствол! - вновь просипел голос.
– У меня нет бумажника. Деньги я храню в кармане, - сказал Хаврон.
Сколько именно денег он хранит в кармане, Эдя решил не уточнять. Тогда наркоман пристрелил бы его исключительно от обиды.
– Доставай! Ну!
Выигрывая время, Эдя полез в карман, однако не успел он ничего нашарить, как наркоман вскинул руку с пистолетом на уровень головы и нажал на курок Щелк! Эдя увидел веселый синий огонек.
– Пук! Ты убит! - сказали Эде.
«Зажигалка!» - понял Хаврон.
Мужчина расхохотался, опустил воротник, и Эдя узнал своего знакомого Грошикова. Когда-то Грошиков работал мойщиком посуды в том же кафе, что и Хаврон, но довольно скоро поливать тарелки душем и играть в раковине в сельскую запруду ему надоело, и он занялся «впариванием». Ходил по улице с чемоданчиком, в котором лежали отвертки со встроенным фонариком, и «впаривал» их прохожим. Когда отвертки перестали брать, перешел на рулетки, про которые рассказывал, что на них помимо всего прочего можно спускаться с балкона. Предлагал покупателям проверить, но желающих было мало.
– Давай сюда! - мрачно сказал Эдя, протягивая руку.
Пожав плечами, Грошиков сунул ему пистолет.
– Жаль, у меня не было фотоаппарата! Видел бы ты свою рожу! Перетрусил? Ну признайся! - заявил он.
Эдя в ответ сердито щелкнул на него зажигалкой. Он вспомнил, что одно время они с Грошиковым были если не друзьями, то хорошими приятелями. Однажды Грошиков впутался в неприятную историю с невозвращенным долгом и, скрываясь, две недели прожил у Эди, надоедая ему и Зозо рассказами о своих бесконечных победах на амурном фронте. Вдобавок он имел привычку по утрам сбрызгивать дезодорантом носки, уверяя, что это делает его неотразимым для женщин.
Про всех женщин судить сложно, но Зозо от Грошикова буквально тошнило. А когда Эдя в свойственной ему откровенной манере поинтересовался у сестры, не влюбилась ли она, Зозо его чуть не убила. «От ненависти до любви - один шаг. Но от тошноты до любви - сто лет на бегемоте», - сказала она.
Когда им в конце концов удалось избавиться от Грошикова, и Эдя, и Зозо были несказанно счастливы. После того случая Грошиков надолго пропал и появился только сейчас.
