– О, молодой человек, я вижу, натуралист? Спасем всех панд, закопаем всех дождевых червей! Чего ты отодвигаешься? Я же просто прикоснулась к твоей руке. Ты меня боишься? Ты такой забавный…
– Я боюсь, да? Но не совсем боюсь, нет? – как всегда запутался Мошкин.
– Тогда подойди ближе.
– Зачем?
– Я хочу поговорить с тобой об обезьянках. Еще ближе! Расслабься!
Мошкин приблизился к Нате, как начинающий заклинатель змей к кобре. Ната приветливо улыбнулась ему, отбросила со лба челку, снова улыбнулась, коснулась его щеки… Она то придвигалась к Мошкину, то отодвигалась, то слабо улыбалась, то щурилась, то вскидывала вверх голову, то мимолетно касалась пальцами его затылка. Движения были как будто хаотичные, но мягкие и чарующие.
Мошкин ощутил, что у него начинает кружиться голова. Нет, конечно, ее магия на него не подействует, но все же… Евгеша почувствовал к Нате внезапное расположение и, когда она спросила: «Ну, рассказывай как у тебя дела?», захлебываясь в словах, стал говорить. Ната слушала его, повернувшись к Мошкину всем корпусом. Ее зрачки то расширялись, то сужались, губы были чуть приоткрыты. Она походила на голодного птенца. Мошкина качало на волнах счастья, баюкало в сладкой неге. Он путался в словах, но рассказывал, рассказывал как пьяный.
«Она меня любит! Любит!» – пело все в нем. Имейся где-нибудь в комнате кнопка остановки прекрасного мгновения, Мошкин непременно нажал бы на нее.
К сожалению, восторг Евгеши разделил судьбу всех без исключения восторгов и оказался кратковременным. Неожиданно Ната расхохоталась и махнула рукой.
– Фу! Как с тобой просто! Даже скучно! Вот что я называю: совместить бесполезное с неприятным, – заявила она.
– Почему со мной скучно? – тоскливо спросил Мошкин.
От недавнего счастья остался заплеванный огрызок. Несчастный Евгеша ощутил себя языческим богом, сорвавшимся с Олимпа после неумеренного возлияния нектара. Заметив, как вытянулось лицо Мошкина, Ната пожалела его. Все, что касалось человеческой мимики, было для нее открытой книгой.
– Так и быть: учись, пока я жива! Открою тебе свой фирменный секрет. Все равно тебя он не спасет, как и вообще ничто уже не спасет, – сказала она великодушно.
– Правда не спасет, да? Почему не спасет? Но я не огорчен, нет?
– Потому что не спасет. Если бы люди были способны учиться на своих ошибках, они не были бы в такой помойке… Так ты слушаешь?
– Я слушаю, да? – удивился Мошкин.
– Если хочешь нравиться, запомни несколько простых правил. Первое: слушай больше, чем болтай. Второе: язык жестов. Реагируй на то, что говорит собеседник, и копируй его жесты. Можешь даже слегка утрированно, главное, не напряженно… Больше легких, мимолетных, будто случайных прикосновений к девушке. Только не надо при этом потеть и надувать щеки, как пляжные культуристы, которые везут свою тушу купаться в море. Бройлеры нравятся только кухаркам… И осанка, дружок, осанка! Не сутулься, не опускай плечи, а то копеечку хочется дать! Спина прямая, голова чуть наклонена. Легко и естественно.
– У меня не получается легко, – обреченно сказал Мошкин.
– Думаешь, я этого не знаю? Ты бука, и с этим ничего уже не поделаешь. Но будь хотя бы доброжелательной букой, в рамках своего характера.
– И все, да? – спросил Мошкин жадно.
Его мысль уже работала в направлении того, что надо все это записать в блокноте в столбик и отмечать плюсами и минусами выполнение отдельных пунктов. А начать можно будет, пожалуй, со следующего понедельника.
Ната похлопала Мошкина по руке.
– Ты так противно это сказал! Расслабься, умоляю! – попросила она.
– Расслабься? – удивился Мошкин, мысленно разлиновывающий в блокноте уже третий столбик.
Ната посмотрела на Евгешу взглядом абстрактного ценителя, почти любуясь.
– А почему нет? Ты же красив, Мошкин! Прекрасен, как новорусская подделка греческой статуи с подклеенными отбитыми частями. В анатомическом театре ты дал бы и Мефу, и Чимодану сто очков вперед, да только что толку? Жизнь не анатомический театр, и призы в ней выдаются не самым мускулистым, а расслабленным, настойчивым и отважным. Твоя красота служит тебе меньше, чем дохлому льву его рык! А теперь очисти помещение! Не мешай мне одеваться!
Когда Мошкин вышел из комнаты Наты, было уже около одиннадцати утра, пиковое время для лентяев, понимающих, что хочешь не хочешь, надо начинать шевелиться. Чимоданов давно уже мудрил у себя в комнате: то ли изготавливал коктейль Молотова, то ли покрывал лаком новую партию оживающих человечков. Из-под его двери пахло чем-то едко-стерильным, как в химической лаборатории. Зудука, выставленный вон, нервозно бегал вдоль двери и подсовывал под нее горящие бумажки, смутно надеясь взорвать любимого хозяина со всеми потрохами.
Мошкин спустился в приемную. Дафна, только что вернувшаяся с Мефом после безуспешных поисков Депресняка, дремала в кресле. Кто-то, скорей всего тот же Буслаев, заботливо укрыл ее пледом. Несмотря на влияние Эди и эпизодическую склонность к хамству, Меф умел быть заботливым в деталях.
На столе у Улиты зазвонил телефон. Однако сейчас Улита была не в настроении.
– Тля, как меня достал этот телефон! Пусть его изобретатель изобретет его обратно! – сказала Улита.
Она сняла трубку и, поняв уже, что на том конце провода ошиблись, сказала на опережение:
– Это вам телефонирует Москва!
– Кто-кто? – озадачился совсем юный голосок.
– Москва. Город такой, девушка! – отвечала Улита и бросила трубку на рычажки.
Некоторое время она страдальчески глядела в потолок, точно размышляя, чем ей заняться, чтобы не мучиться, а затем, разогнав комиссионеров заявлением, что собирается работать над донесением Лигулу с поименным указанием тех, кто ей мешает, в двадцатый раз написала на бумажке: «Я ненавижу Эссиорха!»
Меф не удержался и предположил, что когда она напишет это в сотый раз, то упадет к Эссиорху па шею, за что едва не был убит метательным ножом. На свою удачу, он успел схватить стул и загородиться им. Нож вошел в сиденье стула до половины лезвия.
– Не порти казенную мебель, вредительница! Она эйдосов стоит! – строго сказал Меф.
Улита покосилась на него и облизала выдвинувшиеся глазные зубы.
– Забудь об этом. У меня гемоглобин низкий! Отравишься! – предупредил Буслаев.
– Хочешь мысль, Меф? Знаешь, почему в Москве многие вещи совсем не фонтан? Здесь мамы слишком нянчатся с маленькими мальчиками и слишком часто орут на маленьких девочек. Во всех же нормальных городах все происходит наоборот. Именно поэтому мы вырастаем монстрами, а вы цуциками.
– Гав-гав! – сказал несправедливо обиженный Меф.
Уж на кого – на кого, а на него в детстве орали очень часто. И Эдя, и папа Игорь, и двадцать пять уродов, временно исполняющих должность отчима. Меф так и называл их по первым буквам «УВИДО», с невинной рожицей предлагая угадать, что это означает.
Улита не ответила. Не тратя слов, она нарисовала на голове у Эссиорха детский горшок, надетый на манер каски. Эссиорх глупо улыбался и отдавал честь. Должно быть, бедной ведьме казалось, что ей так проще будет разлюбить.
– А ты куда, Одиссей? – спросил Меф у Мошкина, заметив, что он одевается.
– Я хотел пройтись, нет? – засомневался Мошкин. Как и все его желания, желание гулять было слабовыраженным.
– А… а… а… Ну раз хотел, то иди! – невнимательно сказал Буслаев.
Он часто так говорил в последнее время «а… а… а…» – и невозможно было понять, то ли он
