– Вообрази: поднимаюсь сейчас к тебе, а навстречу мне по лестнице человек. Зажатый какой-то, неуверенный, на побитую дворнягу похож. Лицо в каких-то жилках. Я отодвинулся, пропускаю его, и он, смотрю, отодвинулся. Я ни с места – и он ни с места. Такой два часа стоять будет, но первый не пройдет. Я ему ручкой, и он мне ручкой… Ах тью, думаю, кисляй! Шагаю к дверям, и он мне в ту же секунду навстречу… Веришь?
– Ты что, первый раз на лестнице, что ли? Там Арей зеркало дурацкое повесил, – сказал Меф.
Мошкин подался вперед.
– Так ты сразу догадался? Но неужели я правда… на собаку? А, ну и шут с ним!
После встречи со элатокрылыми Мошкин ощущал себя разбитым. Сверкающий взгляд мистической воблью даже сейчас, сутки спустя, продолжал туманить ему мозг нездешними видениями. Хвосты появлялись и пропадали несколько раз в день, всякий раз, когда усиливалась метель.
Надев свои условно чистые носки, Меф критически пошевелил пальцами ног и отправился искать дафну. Мошкин поплелся за ним. Когда Меф проходил через приемную, два комиссионера из конца очереди, вдруг сцепившись, покатились по полу, пыхтя и выдавливая друг другу глазки. Меф перешагнул через них, подумав, что драка – это встреча двух родственных душ в период обострения.
В резиденции Дафны не было. Это Мефодий понял почти сразу. Тогда где она? Он вспомнил, что у нее есть любимое место на одном из недалеко расположенных чердаков.
Улита отсутствовала. На ее обычном месте восседал Чимоданов и принимал комиссионеров. По столу перед ним прогуливался Зудука. Он был с кнутом, но, по своему обыкновению, без пряника. «А Чимоданов-то освоился! Ну прям вельможный Чемодан!» – подумал Меф, оценив, с какой великолепной небрежностью Петруччо шлепает печати.
Изредка Чимоданов позволял себе с комиссионерами несколько однообразные, но вполне одобренные Канцелярией мрака шуточки. Не исключено, что и сам Лигул шутил так в юные годы, будучи седьмым помощником младшего канцеляриста.
– О, да ты жив, брат! А мне, признаться, сказали, что ты того, сослан в Тартар… Даже выпили за тебя! – говорил он какому-нибудь пластилиновому старичку, принесшему в платочке эйдос.
Пластилиновый старичок от ужаса повисал на сопельке между жизнью и смертью.
– Я сослан? Кто сказал? – пугался комисснонер.
Чимоданов опускал палец и с многозначительным видом показывал на плиты пола, под которыми, по его предположению, на большой глубине и находился Тартар. По его важному, сизому, с надутыми щеками лицу ни за что нельзя было сказать, что все подробности выдуманы только что. Да и как иначе, когда Чимоданов наделен той дальновидной глупостыо, которая мешает человеку совершить ошибку даже тогда, когда ему очень этого хочется?
Комиссионер трясется от ужаса. Пахнет разогретым пластилином, на полу вытекает клейкая лужица.
Наконец, когда комиссионер близок к тому, чтобы совсем расплавиться от тревоги и тоски, Чимодавов снисходит и роняет на его пергамент продлевающую регистрацию печать. Старичка уводят под ручки, Чимоданов же, важный, как помесь индюшки с языческим истуканом, уже разбирается со следующим визитером.
С теми, кто сдал эйдос в аренду, Чимоданов расправляется еще круче. Вампиря чужой страх и напитываясь им, как клоп кровью, он как бы невзначай обращается к Мефу или Учите, зная, что го слышит вся очередь:
– Почему такой-то сякой-то не пришел?
Его сбил грузовик. Он пролетел семьдесят метров и размазался о крышу морга, – говорят Меф или Улита, уже знающие, какого ответа от них ждут.
– Фи! Ну это веуважительная причина. Аренду мы ему не продлеваем.
– Но, Петруччо! – пугались Улита или Меф.
– Не спорить! Смерть вообще самая неуважительная из всех причин! – веско, явно подражая Арею, у которого он и похитил эту фразу, произносит Чимоданов.
Очередь трясется и дрожит. Закладчики эйдосов стоят с пепельными лицами и торопливо размышляют, чем подмазать этого грозного юнца с торчащими волосами. Многие уже жалеют, что вообще ввязались, особенно те, кто заложил свой эйдос за банальные деньги. Деньги – это самая тоскливая но одновременно самая вечная игра. В сущности, это прямая кишка человечества, в которую что не кинь, все ей мало. Уже много веков люди все никак не могут понять, что нет смысла копить деньги. Хоронят все равно без бумажника.
Ну а Чимоданов? Что Чимоданов! Быть ему со временем крупным чиновником мрака, если, конечно, до того не оторвется у него тромб и, закупоив сердечные сосуды, не сведет на нет все его бюрократические усилия.
В обычное время дорога на чердак заняла бы минут десять, но сейчас, утопая в снегу по пояс, Меф добирался туда едва ли не полчаса.
По дороге он стал свидетелем интересного разговора между двумя молодыми людьми, один из которых, судя по всему, инструктировал другого, как построить девушку.
– Ты ей скажи: «Мне, блин, мои нервы дороже отношений с тобой, блин!» – советовал первый, долговязый, похожий на удочку в лыжной шапочке.
– А можно не говорить «блин?» К тому же два раза? – сомневался второй, коротенький, зато в меру широкий.
Долговязый честно задумался…
– Нет, лучше все-таки сказать! Без «блин» она Не поймет, что ты настроен серьезно. «Блин» тут усиливающее слово, имеющее эмоционально окрашенный оттенок!
«О, филологи!» – подумал Меф с уважением. Вскоре филологи слиняли в один из чудом выщенных переулков, из которого навстречу вынырнул маленький мальчик и его мама. Мальчик был многократно обмотан длинным шарфом, который использовался еще и как поводок, Мальчик упорно лез наверх, на гребни сугробов, а мама всякий раз сердито сдергивала его за шарф.
А вот это вы напрасно! Детям надо позволять все, иначе из них никогда не вырастут настоящие негодяи! – сказал ей Меф.
Мама от неожиданности выпустила шарф и, воспользовавшись этим, чадо закатилось в снежную траншею между сугробами и стеной дома. вконец, вымокший, с брюками, которые могли принадлежать провалившемуся под лед полярнику, Меф добрался до нужного ему подъезда.
– Ты к кому? – неприветливо спросила консьержка.
Это была пожилая усатая женщина, возникшая, казалось, на пустом месте из одной идеи «НЕ пущать!» Эта идея так явно отпечатывалась на ее лице, что Меф подумал, что с ней лучше не общаться. Ничего нового и глубокого она сказать не сможет.
Экономя слова, Меф ласково посмотрел на нее. Газета, которую консьержка читала, вдруг вспыхнула сама собой, а два телефона – сотовый и обычный – начали трезвонить разом, захлебываясь от внезапно нахлынувшего на них приступа болтливости.
Пока консьержка бестолково колотила газетой по столу и хваталась за телефоны, Меф спокойно прошел к лифту, поднялся на верхний этаж и, вскарабкавшись по железной лесенке, толкнул дверь. Он оказался на низком чердаке с многолетними следами голубиного помета на балках.
Даф и правда была тут. Она сидела к нему спиной у слухового окна и играла на флейте. Меф услышал тихие мелодичные звуки, органичные, как дыхание. Даф была в светлой дубленке, без шапки. Капюшон откинут. Волосы – а это был едва ли не первый случай, когда она не собрала их в два хвоста, – разметались по плечам.
Меф немного озадачился. Как многие мужчины, он медленно привыкал к переменам и предпочитал, чтобы девушка выглядела всегда одинаково и более-менее предсказуемо. «Какие у нее слабые плечи!» – подумал Буслаев с нежностью.
Даф не обернулась, но звук флейты на краткий миг стал резче и пронзительнее. Балка над головой Мефа треснула, перерубленная надвое.
Эй, ты чего? – возмутился Меф.
