Таня Гроттер и перстень с жемчужиной

звукооператора, когда тот кинулся микрофончик поправлять. Отличный крупный план получился.

Пробившись сквозь толпу фанатов, от которых пришлось откупиться дюжиной автографов, Гробыня вышла на улицу. В природе царила уже легкая задумчивость, какая бывает ранним угасающим вечером. В пруду плескались русалки. Пухлый равнодушный водяной плавал на спине как утопленник и, высунув руки из воды, читал газету, которая иначе намокла бы. В прозрачном синем животе его булькали свежепроглоченные лягушки.

Гробыня некоторое время петляла в переулках, чтобы убедиться, что никто из фанатов за ними не увязался, а затем решительно направилась к двухэтажному дому. Дом — каменный, массивный, с толстыми решетками на окнах, был интересен полным отсутствием дверей. Во всяком случае, Таня обнаружила таковые не раньше, чем Склепова вслед за Гуней прошла сквозь стену, буркнув: «Пролазиус!»

Таня повторила заклинание, после чего перстень Феофила Гроттера неохотно выбросил красную искру. Невидимая дверь, сквозь которую Таня прошла, оказалась неприятной. Тане почудилось, будто она протискивается сквозь упругий, вздрагивающий холодец. Оказавшись с другой стороны, она невольно схватилась за волосы.

— Не бойся, Гроттерша! С твоими залысинами все в порядке. Что ж я, враг своей прическе? — сказала Гробыня.

Она стояла впереди, в полутьме. Мягкий свет лился сзади, очерчивая проем, ведущий во внутреннюю часть дома. Где-то за ее спиной, натыкаясь на стулья, грузно ходил Гуня.

— А как-нибудь по-другому устроить дверь нельзя? — спросила Таня, по-прежнему ощущая кожей прикосновение мерзкого студня.

— Это ж Лысая гора. Ты другой двери и не захочешь, когда ночью какой-нибудь упырь будет к тебе ломиться… — лениво сказала Склепова.

Гуне, наконец, удалось зажечь светильник. Таня с любопытством огляделась. У стены располагался небольшой бар. Его стойка была выложена красным кирпичом. На стойке — хрустальный шар для гаданий и тут же, немного в стороне, привинченный к стене гроб, служащий полкой для книг. Правда, книг на нем было гораздо меньше, чем пивных бутылок необычной формы. Но это уже, видимо, царство Гломова.

Несколько стульев с вычурными спинками, высокий трехногий табурет с узким сидением, длинный стол и светильник, раскачивающийся на растрепанной висельной веревке, дополняли картину. Ах да, в центре гостиной у стены помещался большой стационарный зудильник и тут же рядом, мягкий, очень уютный на вид кожаный диван.

— Засасывающий диванчик. Осторожнее с ним! — сказала Склепова, проследив направление Таниного взгляда.

— В смысле?

— А никакого смысла! Заснешь на нем ночью и — фьють… Засосали и сожрали. А так сидеть — сиди, — разрешила Гробыня.

Тотчас, подтверждая ее слова, на диван грузно плюхнулся Гуня, включив с пульта зудильник.

— Ща будет бокс! — сказал он радостно.

— Ну наконец-то! Теперь его долго не будет ни видно, ни слышно! — сказала Гробыня и потащила Таню показывать дом. Кроме гостиной, внизу обнаружились еще две спальни, в одной из которых была установлена необычная медная ванна, отлитая в форме половины ракушки.

— Недурно, да? — вскользь, но с явной гордостью спросила Гробыня, заметив, что Таня с интересом разглядывает ванну.

Таня подтвердила, что недурно. Как оказалось, Склепова сама нашла ванну в старом доме, который вот-вот должны были снести.

— Еле успели упереть… Хорошо, что у меня был с собой компактный трактор, — сказала Гробыня.

— Какой трактор? — не поняла Таня.

— Да вот он сидит, дармоед! Свалился на мою голову, изгадил молодость, опошлил юность! — Склепова небрежно кивнула на гломовскую спину. Спина осталась безучастной. Она смотрела бокс.

— Эй, Глом! О тебе говорят! Не хочешь как-нибудь пошевелиться, что-нибудь сказать? — продолжала атаковать Гробыня.

Гуня, которому она мешала смотреть зудильник, не оглядываясь, швырнул назад подушку.

Таня продолжала осматриваться.

— Необычная люстра! Мне нравится! — сказала она, разглядывая массивный деревянный круг, висевший в спальне над кроватью Гробыни. Вдоль обода в просверленных отверстиях помещались свечи, общим числом более сотни. Свечи были вечные и негаснущие, что не мешало им чадить и капать воском.

— Ой, да я тебя умоляю! Обычное колесо! — сказала Гробыня, втайне крайне довольная.

Стоило ей об этом упомянуть, Таня вспомнила, где прежде видела такой же круг.

— А тележное колесо! А я никак не соображу, что это!

Гробыня перестала быть крайне довольной.

— Ты уже пошутила? Смеяться можно? Тогда ха-ха! — сказала она.

— Ты это о чем?

— Тележное колесо? Проснись и пой, Гротти! С колесницы Птоломея, грека на египетском престоле, не хочешь? Если тебе что-то говорят слова «грек» и «престол», — заявила она.

Таня с сомнением взглянула на круг со спицами, однако спорить не стала.

Обход квартиры продолжился. Гробыня то и дело останавливалась, будто подсказывая Тане, где и чем надо восхищаться. Таня ощущала себя морозом-воеводой, который обходит не свои, а чужие владения. Ей явно не хватало эмоционального градуса, чтобы в должной мере насытить тщеславие Склеповой.

«До чего же она любит играть в «позавидуй мне!» — подумала Таня.

Правила игры были простые. От гостя требовалось хвалить всё что угодно, хозяин же небрежно отмахивался и просил его прекратить. Однако если гость действительно внимал мольбам и прекращал, в следующий раз его уже не звали.

— Ну всё! Берлогу посмотрели, теперь можно и поесть! — смилостивилась, наконец, Склепова.

Гробыня подошла к холодильнику — холодильник был заурядной лопухоидной марки, хотя и с дюжиной пулевых дыр — и, порывшись, достала два унылых йогурта, стеклянную банку с холодными котлетами и три рахитичные морковки.

— Опять никто не сходил за жратвой! Ну ничего, ни в диете счастье… Посидим, потреплемся! — вздохнула Гробыня и красными искрами принялась бомбардировать чайник, помогая ему закипеть.

— Ну как тебе наше воронье гнездышко? — спросила она у Тани.

— Впечатляет. Слушай, а как твои родители отнеслись к тому, что ты поселилась на Лысой Горе с Гуней? — спросила Таня.

Гробыня поморщилась.

— Ну… они были не в восторге. И от Лысой Горы, и от Гунния в особенности. Представляешь, этот лошак, когда я его с ними знакомила, ковырял в ухе горлышком пивной бутылки! Просто убила б!.. Мама встала в стойку и начала вопить в духе, что «мать всегда права!», но я сделала ловкий ход. Я сказала, что сама могу стать мамой не сегодня-завтра, если меня не оставят в покое. В общем, родители отвяли. В сущности, им и дергаться было нечего. Пока я училась в Тибидохсе, они видели меня месяц в году — не чаще.

— Это — да, — грустно сказала Таня, вспоминая своих родителей, которых ей вообще не случилось увидеть, если не считать единственного раза, в матче со сборной вечности. Эх, папа-папа… Спасибо тебе!

Перстень Феофила ободряюще потеплел.

— Эй, Гроттерша! Ты недодала мне повиливаний хвостиком! Где восторги? Где обморок от счастья? Как квартира-то? Лучше, чем наша жалкая каморка в Тибидохсе? — спросила Склепова, любившая получать похвалы в ненормированном количестве.

Таня уклончиво промолчала. В «нашей жалкой каморке» жила теперь она.

— Мы еще второй этаж не смотрели, — сказала Таня, вспоминая, что дом был двухэтажный.