— Нет температуры? — спросил Гарик.
— Нет, не знаю.
— Не лихорадит?
Василий Логинович хмыкнул, наблюдая за сыном. Тот отыскал термометр. Виленкин сунул его под мышку.
— Да, надо было сразу зашить.
— Ничего, — сказал Василий Логинович, — заживет, и следа не останется. Человек, как собака.
— Вот именно. У одних лапы — как у меня, а у других — руки, предназначенные... — начал Гарик.
— На нас и не такие дыры заживали.
Гарик принялся осторожно обрабатывать рану. Распечатал новый бинт. На легких белых полосках вновь проступали ржавые разводы. Перебинтовав руку, он предложил посмотреть термометр. Температура была повышенной.
— Тридцать семь? — переспросил Василий Логинович. — Я на валке леса в Карело—Финской по пояс в снегу работал при тридцати восьми.
— Здесь не валка леса и не сталинская Карело—Финская. Такой вообще больше в природе нет.
— Почему нет? Места остались. Они мне иногда снятся.
— Я считаю, что необходимо показаться врачу.
— Зачем ему показываться?
— Затем, что температура свидетельствует о воспалительном процессе. Может сепсис начаться.
Василий Логинович с интересом посмотрел на сына.
— Не паникуй и говори внятно.
— Разве я говорю невнятно?.. И вообще, отец, времена людей—гвоздей прошли. Помнишь такое стихотворение у... Щипачева, что ли? Не надо из людей делать ни гвозди, ни бревна.
— Не нервничай.
— А ты не говори бессмысленных вещей. Да что вообще за спор? Пусть маэстро сам решает, это его касается.
— Так ты музыкант? — спросил Василий Логинович. — Как же я сразу не догадался.
— До Шерлока Холмса тебе далеко.
— На чем же ты играешь?.. Ну, а на гармошке? или на аккордеоне? Тоже клавиши. Нет, мы должны с тобой сходить к Няньке, тебе надо ее послушать, последний голос.
— Но сначала я отвезу его к хирургу, — напомнил Гарик.
Виленкин сказал, что они выпивали вчера, ему необходимо почистить зубы. Василий Логинович рассмеялся.
— Да эти хирурги не просыхают!..
Гарик дал тюбик зубной пасты. Виленкин пальцем потер зубы, ополоснул рот.
— Иди сюда, — позвал его Василий Логинович.
Виленкин подошел, и Василий Логинович надавил на грушу, соединенную с зеленым флаконом. Резко запахло.
— Да это же «Шипр»! — воскликнул Гарик. Но было поздно.
— Да, — сказал Василий Логинович. — Самый лучший одеколон. Теперь можно не только к хирургу, а хоть к самой Тэтчер.
— Именно к ней?
— Интересно заглянуть в глаза Железной леди. Женщина всю страну держала под собой. Ребят грохала на Фолклендах. Я думаю, ей завидуют все бабы.
— У них была еще и Диана.
— Ну и что?
— Скорее ей завидуют. Завидовали.
— А я думал, тебе нравятся только раскосые. Корейки, японки, монголки, — сказал Василий Логинович. — Интересно, а настоящим, историческим самураям не запрещалось коситься на белых баб? Ты у нас специалист. А?
— Не знаю. Петр, одевайся.
— Гм... Вообще мне думается, что они были склонны к истерикам, — внезапно заключил Василий Логинович.
Виленкин и Гарик посмотрели на него.
— Кто? — спросил Гарик.
— Самураи.
Гарик бросил взгляд на Виленкина: ты это слышал?..
— Моя мысль основана на одном наблюдении, — сказал Василий Логинович.
— Любопытно... над кем?
— Над историческими японцами, — сказал Василий Логинович.
— Любопытно, — повторил Гарик, взглядывая на часы.
— И вот что я имею в виду, вот кого точнее: их камикадзе.
Брови Гарика поползли.
— Да, — невозмутимо подтвердил Василий Логинович.
Виленкин надел пальто и стоял посреди комнаты. Василий Логинович продолжил:
— В этом женское: бросаться очертя голову, вместо того чтобы спокойно драться.
— Извините меня, — сказал Гарик, обращаясь ко всем, — но это полная несуразица.
Внезапно он успокоился и заметил, что отец, видимо, плохо исследовал вопрос об исторических самураях и камикадзе. Ничего женского и истерического в их отношении к смерти никогда не было и быть не могло, ибо бесстрастное восприятие смерти воспитывалось у них с младых ногтей. Гарик прочитал небольшую лекцию в доме с осенними зеркалами, с монохромно окрашенным фарфоровым чайником на столе — лекцию о смерти в Японии.
— Один пример: умирает от болезни правитель, семнадцатилетний вассал — недавно, кстати, женившийся — припадает к его стопам, вымаливая дозволение умереть вслед за господином. Ибо не получить разрешения равносильно приговору к позорной жизни.
Василий Логинович вздохнул и сказал, что все это настоящая муть, если уж так захотелось — делай молча. На что Гарик ответил пословицей: смерть без дозволения — собачья. Василий Логинович сказал, что он такой пословицы не знает.
— Это самурайская.
— А я русский. И эти самураи, как в театре, — подвел итог Василий Логинович, — шагу не ступят без ужимок и прыжков.
— Именно ритуал превратил животное в человека, — парировал Гарик.
— Но этот же ритуал может превратить его в куклу, — подал голос Виленкин.
Василий Логинович с благодарностью посмотрел на него. Гарик тоже взглянул на Виленкина и спросил, готов ли он.
— Тогда поехали.
— Ну, жду вас обоих, тебя и маэстро, — сказал Василий Логинович.
— Я только привезу Петра и уеду.
— Завтра суббота?
— Да, но Галке в музшколу.
Василий Логинович нахмурился.
— Может она один раз в трамвае доехать? С мамкой? Или пропустить, невелика беда. Занятий этих будет еще много. А мы посидим втроем, поговорим.
Гарик отрицательно покачал головой.
— У каждого своя Железная леди, — пробормотал Василий Логинович.
Они прошли в сени. С крыльца Виленкин покосился на окно. Василий Логинович сидел, опустив лобастую голову. И тут—то он вспомнил, что за отрывок вызывал из музыкальной шкатулки этот человек:
