где чья зона, забрели не туда и потерялись. Так или иначе, но канцлер Фигл вынужден был признать: «Ничего другого нам не остается, кроме как написать против длинного списка имен „пропали без вести“. Еще большее чудо.
Если только ты не коммунист или не имеешь особых склонностей к стрельбе и насилию, ты никогда не захочешь жить в советской зоне. Судьба Утч была предопределена. Семи лет от роду, у нее уже появилась причина вступить в коммунистическую партию; пусть ее страж, капитан Кудашвили, и не кажется героем многим добропорядочным жительницам Айхбюхля, но Утч он спас. Он не был отцом, но он выступил в роли повивальной бабки и помог корове родить ее.
Капитан Кудашвили жил, конечно, в советской зоне, в четвертом районе. К счастью для Утч, он оказался идеалистом. Раньше ему не приходилось видеть послевоенный детский приют. Утч не приходилось видеть Вену. День, когда капитан Кудашвили шел с ней по Аргентиниерштрассе (приют находился рядом с Зюдбанхоф), был первым за долгое время днем, который она провела вне коровника или казармы. Я думаю, что если ты пару дней провел в корове, то тебе приятно находиться где угодно, лишь бы не в ней. А дома вдоль Аргентиниерштрассе напоминали ей своими орнаментами книги, сворованные ее мамой.
Свидетельство о рождении Утч Кудашвили прикрепил к лацкану ее пальто. Он повязал ей шарф, снятый с мертвого солдата, четырежды обернув ей шею, и все равно шарф болтался чуть ли не до земли. Когда они пришли в приют, Утч догадалась, что ей предстоит здесь остаться. Кудашвили, конечно, предупредил ее об этом, но тогда она еще не понимала по-русски.
Приютская толпа демонстрировала отсутствие целого поколения: изобиловали старики, желавшие сдать детей; поколение родителей (потерянное поколение) погибло во время войны. Только один Кудашвили представлял поколение родителей; все глазели на него. Одна старая женщина подошла к нему и плюнула прямо на грудь, но это из-за советской формы. Другая бабуля в это время пыталась избавиться от пятерых или шестерых детей. Служитель приюта держал одного, другой вязал двоих, но все равно двое или трое все время висели на бабке. Только ей удавалось пробраться к двери — кто-то из детей настигал ее. Все внуки орали, но Утч поразили вовсе не орущие дети. Поразили те, кого уже оставили. Они не плакали, они даже не двигались. Они были немы и безучастны, и Утч казалось, что никакого другого выражения на их лицах никогда не будет.
Кудашвили уже собирался подписывать что-то, но Утч схватила его за руку. Она не отпускала его, кусала и пыталась опутать своим длинным шарфом. Кудашвили не протестовал — возможно, ему никогда не нравилась сама идея детских приютов. Он поднял девочку и унес оттуда. Даже сегодня она утверждает, что, покидая приют, она кричала всем:
Пока они шли обратно по Аргентиниерштрассе в четвертый район, Кудашвили отколол ее свидетельство о рождении и положил в бумажник среди собственных документов. На его груди промеж медалей плевок старухи сиял как яичный белок. Кудашвили почистился носовым платком. Потом снял одну из медалей и приколол Утч на лацкан пальто. Эта медаль за боевые заслуги хранится у нее до сих пор: как мне говорили, капитан Кудашвили отличился, героически защищая великий город Киев, столицу Украины. Но, возможно, это был лишь знак отличия.
Итак, Утч вернулась обратно в четвертый район со своим покровителем, капитаном Кудашвили, и целых десять лет, пока войска союзников стояли в оккупированной Вене, она прожила в квартире с капитаном, а также со взятой по случаю экономкой, нянькой и прачкой по имени Дрекса Нефф. В отличие от большинства жителей Вены, фрау Нефф было наплевать на русских, но капитан Кудашвили ей нравился. Эта старая язвительная женщина, брошенная мужем перед войной, приобрела известность тем, что за двадцать шиллингов в неделю оказывала одному юноше, слишком хилому, чтобы стать солдатом, некоторые дополнительные услуги, когда он заходил за бельем своей матери.
Дрекса Нефф ругала Утч, насмехалась над ней, но и заботилась при этом. Кудашвили на всякий случай сам водил каждое утро Утч в школу, а Дрекса Нефф забирала и отводила домой. Когда дети в школе начали болтать лишнее, Дрекса Нефф научила отвечать им: «Капитан Кудашвили — человек высокоморальный, хоть и русский, и уж получше многих ваших так называемых отцов». Утч, конечно, никогда такое не произнесла.
Именно Дрекса Нефф подготовила Утч к тому, чтобы стать русской. Дрекса считала, что учеба в школе — потеря времени для Утч.
Так что Утч стала присматриваться к своему опекуну и учиться русскому языку, так же как и игре под названием
Обычно Утч сопровождали двое мужчин. Они были не из русских, они никогда не носили форму, но работали на русских. Утч помнила, что они наблюдали за ней неотрывно. Иногда, вместо того чтобы идти рядом, они шли на некотором расстоянии, и если вдруг с ней кто-то заговаривал, двое внезапно подходили, и этот человек тут же извинялся и исчезал.
Гораздо позднее она поняла, кто они и почему нужно было ее защищать. Большинство людей в русской зоне нуждались в охране, но Утч, которую называли «той дочкой, или кто она там, русского капитана», приходилось охранять от антисоветчиков. Ее охранники были членами самой ужасной гангстерской банды в Вене — банды Бенно Блюма, занимавшейся торговлей на черном рынке ценнейшими нейлоновыми чулочками, сигаретами — это если говорить только об их малом бизнесе. Но к чему они по- настоящему были причастны, так это к «исчезновению» той самой трети антисоветского населения Вены. Их малый бизнес процветал, охраняемый в русской зоне полицией в благодарность за предоставляемые русским особые услуги. Они убивали людей. Вполне возможно, что капитан Кудашвили как раз этим и занимался, и соседи Утч, скорее всего, догадывались об этом. Никто из жителей Вены, знавших историю Утч, не желал ей зла, но она была связана с Кудашвили, а ему, конечно, зла они желали. Банда Бенно Блюма ввозила сигареты и нейлоновые чулочки, а вывозила людей, и навсегда. Пожалуй, Утч была наиболее оберегаемым ребенком в четвертом районе.
Северин Уинтер, который никогда не любил быть вторым, заявлял, что вовсе не Утч, а
В Лондоне, во время войны, Катрина Марек в театре не играла и больше на сцену не вернулась. В Лондоне она работала натурщицей и в 1945 году в Вене продолжала этим заниматься. К тому времени как Северин начал учиться в школе для мальчиков, она уже была хорошо известна. Она не хотела, чтобы ее сын забыл английский язык. «Вот твой шанс выбраться из этой старой конюшни, из этого вонючего хлева», — сказала она и настояла на том, чтобы он ходил в американскую школу в американском секторе, а затем возвращался домой в русскую зону. Это было все равно что дразнить красной тряпкой быка, но были у Северина сопровождающие, которые знали свое дело. Друзья его матери, самые востребованные натурщики в Вене, охраняли его. Северин уверяет, что их, как и его мать, художники в Венской академии буквально раздирали на части. Катрина, познакомилась с ними, когда один живописец попросил ее поработать вместе на смешанном сеансе. И это были, конечно же, Зиван Княжевич и Васо Триванович, борцы с Берлинской олимпиады 1936 года. В период оккупации Вены Васо и Зиван еще могли похвастаться молодостью и силой. К тому же их окружал ореол партизанского прошлого, а стойкая нелюбовь к русским удовлетворялась ежедневными путешествиями по русской зоне.
Но Северин Уинтер — полное дерьмо, если думает убедить меня, будто два бывших борца могли тягаться с бандой Бенно Блюма. К счастью для борцов, пути их не пересеклись. Этих бывших атлетов непременно нашли бы распухшими в Дунае с нейлоновыми чулками на голове, закрученными вокруг шеи, —
