сторону, — одарила широкой приветственной улыбкой, озарившей ее серое и морщинистое лицо. Восемь лет назад он жил дальше от моря и знал в округе почти всех. У небольшой хижины Ричард остановился и поговорил с другой женщиной, с непропорционально маленьким лицом — та несла на голове пластиковую флягу с водой. Издалека пахнуло свежеиспеченным хлебом.
Герман окучивал молодую кукурузу, положив на перевернутое ведро магнитофон с записями испанской гитары.
— Молодец, что зашел, — сказал он. — Пойдем выпьем.
Герман усадил гостя под бамбуковым навесом, принес кувшин белого вина и тарелку черных маслин. Наполнил стаканы и спросил: «Что это тебя ко мне занесло?»
— Просто решил прогуляться.
Герман дернул себя за длинный ус и улыбнулся: «А наша монахиня — она, верно, прогуляться не захотела?»
— Нет. Перешивает новое платье.
— Марсокс заходил. Сказал, ты с ней в город ездил. — Герман запустил маслиновой косточкой в ящерку, и та поспешила в заросли рододендрона. — Ты, конечно, одолжил ей денег?
— Ничего не поделаешь… Своих у нее нет.
— Замечательные слова. Знаешь, какая женщина тебе нужна? Та, что возьмет тебя в оборот и возродит твой иссякающий банковский счет. Я ведь прав, а?
Фарли кивнул и улыбнулся: «Ты, Герман, всегда прав. Честно говоря, я и пришел к тебе сказать, насколько ты оказался прав. У нее вчера ночью начались месячные. Ее беременность — самообман. Ты как в воду глядел».
— Она сама сказала?
— Когда я принес ей завтрак. И глазом не моргнула. Выложила и все. Сидела такая голубоглазая, светловолосая, как подстриженная Мадонна.
— Что ж, отлично. — Герман пожал плечами. — И ничего удивительного. На свете немало наивных девушек, которые считают, что забеременеют, едва мужчина их поцелует. Итак, теперь ей не о чем беспокоиться, можно путешествовать свободно… без постыдного багажа.
— Ты ее невзлюбил, верно?
— Дело не в этом. Есть у меня на ее счет одно странное ощущение. Боюсь, что она погубит тебя. Колдунья.
— Ты принял сторону Марии, — усмехнулся Фарли.
— Нет. Но ощущение остается. Мое заветное желание — посмотреть, как ты вежливо прощаешься с этой женщиной навсегда. Или, еще лучше, женишься. На другой.
— Такая мысль мне и в голову не приходила.
— В том-то и беда. Сара должна питать к тебе совсем особые чувства — ты же спас ее. Дело было бы проще, если бы она, скажем, просто свалилась за борт корабля. Сказала бы тебе спасибо — и все. Но эта женщина, видимо, старается восполнить тобою то, что так долго отрицала. Восемь лет она была монахиней и о близости с мужчиной даже думать не смела. А потом — из-за какого-нибудь совершенно невинного случая — вообразила себя беременной. Даже тело свое заставила на время этому поверить и убедила себя, будто сохранить честь или что там еще, можно только покончив с собой. Но в решающий миг здравый смысл восторжествовал — она поняла, что хочет жить. А жизнь ей сохранил именно ты… вытащил ее из пучины. Теперь ей есть за что ухватиться. Есть опора… есть человек, которому, по ее убеждению, она нужна.
— Ну, это уж слишком. Никто мне не нужен. Да ей и нечего мне дать.
Герман покачал головой: «Тогда зачем ты приперся сюда? Обычно ты заглядываешь ко мне раз или два в году — если телефон портится. К чему эта утренняя прогулка?»
— Не знаю.
— Еще как знаешь. Ведь о месячных можно рассказать, позвонив, или подождать, когда я приеду к тебе сам.
Фарли поднял голову и посмотрел Герману прямо в глаза, улыбнулся — тепло, искренне, с восхищением: «У тебя светлая голова, старик. Зря ты всерьез не занимаешься врачеванием. Интуиция тебя бы озолотила».
— Ни деньги, ни интуиция, — рассмеялся Герман, — не звучат, как гитара. Ты вот послушай. — Он кивнул на принесенный из сада магнитофон, который все играл и играл. — Это Зараден. Каждая нотка на вес золота. Ну, выкладывай, зачем пришел.
Сегодня утром я получил письмо от Холдернов. В конце недели они вернутся. Муж решил участвовать в каком-то теннисном турнире в Валь-де-Лобо, и они приедут раньше обычного.
— Ничего страшного. Переедешь, как и прежде, ко мне. Музыку ты любишь, работы не боишься. Да тебя здесь кто хочешь наймет… — Герман нахмурился. — Ах да. Как же я сразу не сообразил?… Ты ей уже все рассказал?
— За завтраком. В конце концов, при Холдернах ей на вилле оставаться нельзя. Я сказал, что собираюсь куда-нибудь переехать, и спросил, какие планы у нее.
— Не может быть, чтобы у нее не было ни друзей, ни родственников.
— Отец живет в Англии, но собственную дочь и знать не хочет. Все дело в старой семейной ссоре. Подробности Сара не объяснила. Мать умерла, но осталась тетка, живет здесь на вилле в горах. — Он взболтал вино в стакане и выпил. — Сара хочет, чтобы я отвез ее туда.
— Так отвези и с глаз долой.
— Не так все просто. Пока я размышлял, как поступить, Сара убежала в спальню Холдернов и позвонила тетке. Та, услышав ее голос, пришла в восторг. Очевидно, она знала о бегстве племянницы из монастыря. И — вот где собака зарыта — Сара сказала ей, что я скоро останусь без крыши над головой, и старуха (впрочем, я не знаю, старуха она или нет, не спрашивал) настояла, чтобы я пожил у нее некоторое время. Отказать Саре я не мог. Доводы были неотразимы — «вы столько для меня сделали» и прочее. Главное, она так радовалась, что сможет наконец отблагодарить меня… В общем, я согласился. К тому же, — Фарли упрямо выпятил подбородок, — это на время решит мои неурядицы. Поживу там немного для приличия и уеду.
— Куда?
— Куда? — Фарли развел руками. — Можно вернуться в Кению. Я подумываю об Англии, Америке… Не знаю. С каждым годом здешние места все больше напоминают Блэкпул или Канны. Та же уйма народу. — Он взял кувшин, наполнил стаканы и, озабоченно, задумчиво глядя на Германа, с горечью продолжил: — Ведь мне, черт возьми, почти сорок. А я еще ничего в жизни не добился. Ничего, Герман. И не добьюсь, если не займусь делом. У меня, кроме нескольких тысяч эскудо, машины, одежды и удочек ничего нет. Даже книги хорошей. Я все вложил в ресторан и, когда дела стали плохи… Я подумал, может, уехать? Может, этого хочет Бог? — Он улыбнулся, воспрянул духом. — Такова печальная повесть Ричарда Фарли, неисправимого, но не слишком предприимчивого оптимиста. Ладно, начну все сначала. И выбьюсь из грязи в князи. Только, Боже, зачем все это?
Гедди вышел из лифта на третьем этаже отеля «Савой» и направился по коридору в поисках номера лорда Беллмастера. Раздражение по поводу того, что его спешно вызвали в Лондон, уже прошло. Тем более, что он устроил себе небольшое развлечение в награду за скучный час, который придется провести с его светлостью. «Стоит им однажды воспользоваться тобой, — размышлял Гедди, криво усмехаясь, — как они решают, что ты у них на крючке и побежишь бегом, едва они поманят тебя пальцем». Впрочем, последние десять лет они беспокоили его не часто и не сильно. Беллмастер, как и сам Гедди, с ними почти не сотрудничал, но в сетях у них оставался. Только смерть могла освободить от гнета Клетки.
Повернув за угол, он натолкнулся на арабчонка — тот с улюлюканьем катил пылесос (без сомнения, выпрошенный у горничной), преследовал девочку — она со смехом бежала впереди, катила игрушечную тележку. Едва Гедди дал детям дорогу, как из ближнего номера выбежала женщина, одетая по-арабски, и закричала на них. «Призраки имперского прошлого, — подумал Гедди, — верно, уже перестали бродить по здешним коридорам: их глаза туманят слезы по крушению великого государства». Слабо уловимый пикантный запах кускуса витал в воздухе. Впервые Гедди отведал это африканское блюдо, приготовляемое из крупы на пару мясного бульона, в Тунисе — он был тогда молодым и довольным жизнью капитаном
