— Пришла в папильотках и без помады. Это я сам отвел ее в ванную, ликвидировал папильотки и раскрасил ее помадой, стоявшей на полочке.
— Действительно, это Майкин цвет, — признает Ванда. — А ты уверен, что это не сама Майка соблагоизволила украсить моего мужа помадой?
— А уж это было бы совершенно безопасно. Майка ведь не женщина!
— Ну да, не женщина! Ей даже платят за это немалые деньги!
— Именно! Майка — актриса. Это вроде кубика бульона. Бульон будет прекрасный, но в растворе, а в виде кубика никто нормальный его потреблять не станет.
— Франк как раз ненормальный. Он ведь киношник. Они близки духовно, как мне кажется.
— О Франке можешь не беспокоиться. Как впрочем могла бы не беспокоиться и о любом мужчине на его месте.
Ванда смотрит на меня с любопытством. Я чувствую, что у нее что-то вертится на кончике языка, но она справляется с искушением. С новыми силами набрасывается на воротничок рубашки.
— А все-таки мне страшно интересно, что может быть в этом сейфе? — произносит она.
— Мне тоже интересно. Если там вообще что-нибудь есть.
— Ты думаешь, твой отец мог это уничтожить? — спрашивает Ванда.
— Не знаю. Но если это нечто компрометирующее, он мог избавиться от этого, чувствуя приближение кончины и видя, что никто не обращается за депозитом.
— Ты считаешь, что это нечто могло скомпрометировать твоего отца?
— Скорее не отца, а кого-то другого. Например, черная могла отдать отцу в депозит любовные письма, которые ей писал некто из тюрьмы. Теперь она узнала, что этот человек занимает высокое общественное положение и скрывает свое криминальное прошлое. С помощью этих писем черная могла бы шантажировать его.
— Ты считаешь речь шла о шантаже?
— Ну, во всяком случае, это не мог быть такой примитивный шантаж, какой я описал тебе только что. Я говорил так, к примеру. Да черная и не походила на особу, которой кто-нибудь мог писать любовные письма. Кроме этого она не стала бы так открыто говорить по телефону о ценности депозита, если бы он представлял собой оружие для шантажа. Ведь шантаж строго наказуем. Она не стала бы так открыто признаваться в подобных намерениях.
— Что ты сделаешь с этим депозитом, когда добудешь его из сейфа?
— Не знаю. Это зависит от того, что именно я найду там.
— Монти, не притворяйся. Ты отлично знаешь, что ты там найдешь.
— Откуда я могу это знать?
— Черная сказала это тебе по телефону.
— Хочешь убедить меня в том, что это я разговаривал с нею?
— Естественно, разговаривал! С кем еще она могла бы говорить?
— Еще секунда, и я удушу тебя, на этот раз действительно совершу убийство: С самого утра в поте лица доказываю всем вокруг, что я не говорил с нею по телефону. А вы все упираетесь, что все-таки говорил. Еще раз торжественно присягаю: я не разговаривал с черной по телефону. Она не звонила мне. С шести часов вечера я сидел дома с Густавом и внимательно выслушивал, как его герой отправляет на тот свет родную тетку. Я даже не приближался к телефону. И ничего, абсолютно ничего не знаю об этом депозите!
— И ни о чем не догадываешься?
— Догадываюсь, но еще неизвестно, подтвердится ли моя догадка.
— Каким способом ты откроешь сейф?
— Я думаю, этим займется полиция. Они сумеют найти способ. Хотя разумеется я предпочел бы узнать об этом пораньше. Разреши позвонить от тебя, мне пришла в голову одна идея…
Ванда кивает.
Набираю номер, сигнал отзывается, но трубку никто не поднимает.
— Ее нет дома, — говорю я.
— Кого ее?
— Нины. Я подумал, что, может быть, Нина случайно знает необходимую комбинацию цифр. Позвоню ей еще раз.
Ванда откладывает рубашку и сидит, глубоко задумавшись.
— Не понимаю эту историю с револьвером, — говорит она. — Зачем убийца отнес его потом в канцелярию?
— А может быть, он там и застрелил черную? Или застрелил ее из другого револьвера?
— Но ведь недостает именно двух пуль? Интересно, а отпечатки пальцев на револьвере сохранились?
— Сохранились. Мои. Я взял его из ящика стола, проверял обойму, разглядывал со всех сторон и в конце концов сунул в «Фауста».
Ванда улыбается мне. Она знает этот тайничок. В библиотеке, доставшейся мне от отца, среди прочих книг роскошный двухтомник Гете. Первая и вторая часть вместе были уложены в украшенную золотом коробку. Первый том давно уже исчез, и его место в коробке занимала обычно бутылочка водки, которую я прятал от Нины. С тех пор, как Нина ушла, мне не приходится прятать водку от кого-либо, и место в коробке пустовало. Теперь я решил использовать «Фауста» в качестве тайника для револьвера. Интересно, Пумс тоже станет конфисковывать бутылки? Пока что она держится лояльно. Но зато у нее есть другие недостатки…
Опускаю руку в карман и вращаю в пальцах цилиндрик, найденный на полу за кипами газет.
— Слушай, Ванда, — говорю я, — сколько у тебя помад?
— Сколько чего? — переспрашивает она удивленно.
— Сколько у тебя цилиндриков губной помады?
— Хочешь подарить мне? Браво! Предупреждаю тебя, что я пользуюсь только помадой «Майо».
— Я совершенно не собираюсь портить тебя подарками, а просто провожу расследование двух убийств. Так сколько у тебя цилиндриков?
— Восемь или девять, точно не знаю, — говорит Ванда. — Ежемесячно рекламируется какой-нибудь новый оттенок, и я покупаю его. Франк заявляет, что время от времени находит какую-нибудь из моих помад в макаронах или в моторе нашей машины, действительно, я имею такую привычку терять помаду, но зачем тебе эти сведения?
— Я не спрашиваю, сколько у тебя помады вообще, а сколько ты можешь употреблять одновременно, скажем, в течение дня?
— Две: более светлую утром и потемнее вечером, как каждая уважающая себя женщина. А что?
— Покажи мне обе свои помады. Ладно?
— Ванда послушно поднимается и подает мне из лежащей рядом сумочки цилиндрик, идентичный тому, который я держу в кармане. Развинчивает его.
— Это помада для вечера, — говорит она, — утреннюю я держу в ванной. Выходит и возвращается с похожим цилиндриком. Раскрывает его и показывает мне более светлую помаду.
— Если я не ошибаюсь, это как раз тот оттенок помады, который ты только что старательно выводила с воротника рубашки Франка.
— У тебя глаз — алмаз, — с удивлением отвечает Ванда. — Действительно, Майка тоже пользуется помадами «Майо», а этот утренний оттенок — сейчас самый модный, и ты можешь найти его в миллионах сумочек миллионов женщин.
— Очень жаль, я подумал было, что помада может стать уликой.
— Она и может быть уликой, действительно! — восклицает Ванда. — Я вижу, что мне следует помочь тебе заполнить пробелы в твоих криминальных познаниях. Помада в такой же степени важная улика, что и отпечатки пальцев, не слышал об этом?
— Не слышал, — отзываюсь я. — Если вы все пользуетесь одним и тем же оттенком помады одной и той же фирмы, каким же способом можно отличить след одной помады от следа другой?
