— След не отличишь, но можно отличить цилиндрики, — говорит Ванда. — Так знай же: каждая женщина по-своему стирает помаду, у каждой вырабатывается своеобразная, неповторимая форма острия или, если хочешь, рабочей поверхности помады. По этой форме можно с такой же уверенностью определить хозяйку помады, как по отпечатку босой ноги.
— Интересно, я ничего не знал об этом, — вздыхаю я. — Можно мне присмотреться?
Рассматриваю обе помады. Действительно, острия помады стерты совершенно одинаково. Ванда приносит из спальни еще две свои помады, одна использованная почти до конца, другая лишь начатая. Но и та и другая отличаются совершенно совпадающим клювиком у окончания, таким же, как и на остальных помадах Ванды.
— Благодарю за ценную информацию, — говорю я и собираюсь на выход. Ванда снова, как при встрече утром, забрасывает мне руки на шею. Не следовало бы ей это делать. Готов поспорить, что она вполне отдает себе отчет в эффекте, который производят на меня подобные объятия, это видно по плутовскому выражению ее лица.
— Чао! — заявляю я, вырываюсь из ее объятий и энергично захлопываю дверь. Рядом с подъездом перехватываю такси и прошу отвезти меня домой.
8
Высаживаюсь перед домом, вхожу в бар «Под Балконами», быстрым взглядом обвожу полки за стойкой, заказываю кальвадос. Толстяк наливает мне, пью и расплачиваюсь. Когда толстяк вновь погружается в плывущий из радио репортаж о велогонках, киваю кельнерше и увожу ее в сторону двери.
— Я опять по поводу дамы в черном, — шепчу я ей. — Припомните, пожалуйста, говорила ли она по телефону с самим адвокатом или с кем-нибудь, кто потом мог передать ему ее слова.
— А какая разница? — спрашивает кельнерша.
— Она говорила прямо «господин адвокат» или, может быть, говорила иначе: адвокат то, адвокат это, адвокат будет знать, обращусь к адвокату… Ну вы понимаете, так, например, разговаривают с секретаршей, которой потом необходимо пересказать все самому адвокату.
— Я думаю, что она разговаривала с самим адвокатом. Так мне показалось. Сначала она спросила: «Я застала господина адвоката?» и назвала фамилию, только я не запомнила какую, а потом она продолжала: «Я приехала специально к господину адвокату за своим депозитом, хранящимся у вас в сейфе»… ну и дальше о лестнице и все то, о чем я вам рассказывала.
— Но таким образом можно разговаривать и с секретаршей. Припомните, не слышали ли вы ее прямое обращение «господин адвокат»?
— Да, пожалуй, не припомню, — заявляет кельнерша, выбитая из себя грамматической проблемой, явно превышающей ее умственные возможности.
Оставляю ей небольшие чаевые и покидаю бар. В подъезде встречаю мою уборщицу. В нашем доме она обслуживает несколько квартир. Сейчас, вероятнее всего, закончила работу и выходит, навьюченная сумкой с огрызками сухого хлеба, который она ежедневно собирает на кухнях и кормит им своих кроликов. Мне не очень хочется беседовать с нею, но кое-что нужно уточнить.
— Добрый день, — говорю я ей. — Уже домой?
— Ну уж ночевать здесь не буду, — довольно резко отвечает она. — С пяти утра я уже на ногах, не то что некоторые, валяющиеся до полудня.
Улыбаюсь ей самой привлекательной из моих улыбок.
— Да, действительно, я сегодня заспался. Но, видите ли, вчера я работал до поздней ночи.
— Не знаю, чем вы занимались до поздней ночи, это не мое дело, — произносит уборщица тоном, ясно указывающим на то, что она не питает никаких иллюзий по отношению к моей нравственности и не позволит себя обмануть наивными выдумками. — Револьвер я отнесла в кабинет, — деловым тоном добавляет она.
— Какой револьвер? — поражаюсь я.
— Ну тот, что всегда лежит в ящике стола, а сегодня ночью вы спрятали его под гидрантом.
— Я спрятал револьвер под гидрантом!? — восклицаю я в удивлении.
— Видно, вы его там спрятали, если я его там нашла, кто же еще? Только вы ничего не помните, так как здорово набрались, — решительно подтверждает уборщица.
— Расскажите мне поточнее, когда и где вы нашли револьвер.
— Я вчера оставила тряпку в нише с гидрантом, там где хранится запасной ключ. Сегодня вынимаю тряпку и вижу там револьвер. Я и подумала, что вы куда-нибудь ходили с револьвером, а под утро вернулись на бровях и вместо того, чтобы отнести револьвер в кабинет сунули его к гидранту.
— А ключ был на своем месте?
— Ключ был, и револьвер лежал рядом, Я взяла его с собой в канцелярию, положила в ящик стола и только после этого принялась за уборку. Это опасно так разбрасываться револьверами, вам следовало бы получше следить за ним.
— Следовало бы, это точно, — говорю я. — А в канцелярии вам ничего не попалось на глаза?
— Что именно? — спрашивает уборщица и явно пытается прочесть ответ на моем лице.
— Ну я знаю?.. Например губная помада…
— Даже всю свою сумочку эта донна оставила у вас, — произносит уборщица возмущенным тоном. — Тоже пьяная была? Или что? Теперь наверное ищет ее повсюду, но пусть утешится, ее сумочка живая и здоровая лежит в канцелярии, в вазоне, я там на какую-то сумочку не позарюсь! — добавляет уборщица и направляется к выходу.
Не спрашиваю, в каком вазоне. В кабинете вазон только один. Вбегаю, перепрыгиваю через три ступеньки, на этаж выше и влетаю в канцелярию. Пумс нервно подскакивает, поспешно прячет под себя свое чтиво и пытается что-то сообщить мне, но я не даю ей слова. Опускаю руку в вазон (подарок отцу от клиента в давние дни) и вынимаю сумочку.
Это дешевая поношенная сумочка из черной кожи с никелированным замочком. Распахиваю ее и высыпаю все содержимое сумочки на письменный стол. Подходит Пумс и смотрит заинтересованная.
— Это сумочка нашей черной, — объясняю я. — Уборщица нашла ее утром и убрала в вазон. Теперь у нас есть доказательство, что черная была здесь вчера и уже отсюда перебралась в мою квартиру, живая, а может быть, и уже мертвая.
Рассматриваем все, выпавшее из сумочки. Прежде всего документы. Точнее, документ здесь только один: удостоверение Клуба читателей, позволяющее пользоваться фондами библиотеки, на имя Клары Виксель, проживающей в Больших Луках, улица Парковая, 48.
— Никогда не слышала о такой местности, — говорит Пумс.
— Провинциальная дыра, километров семьдесят на северо-восток отсюда, — уточняю я.
Кроме удостоверения — ни одной бумажки. Маленькое зеркальце, расческа, кошелечек с несколькими банкнотами и мелочью, среди них три монетки французских, носовой платок, пустой флакончик, три ключа на брелоке. Проверяю сумочку, не осталось ли в ней еще что-нибудь. В боковом кармашке замечаю плотни всаженную картонку. Извлекаю ее: это фотография.
Особа на фотоснимке — моя покойница, в этом нет никакого сомнения. Сидит на лежаке в том же черном костюме, в котором я нашел ее этим утром на моем диване, в руках держит книжку, голова обернута хорошо знакомым мне шарфиком в черно-белую клетку. Лежак находится на террасе, примыкающей к белому дому, за углом дома виден сад и высокая ограда. Рядом с лежаком, на котором сидит черная, еще один лежак. Пустой. Точнее, не совсем пустой. На нем видны солнечные очки, еще какая-то часть одежды, а с поручней свешивается на ремешке футляр фотоаппарата.
В глубине, у здания виднеются еще несколько лежаков, сложенных и прислоненных к стене дома. На обороте фотографии штамп:
