крепкого вида мужчин в темных промокших костюмах стояли в лужицах стекавшей с них воды. Один был выше другого, но оба оказались весьма массивными и широкими в плечах.
У первого на голове был парик, который прилип к лысине и напоминал темную руку с большим количеством пальцев, обхватившую его череп; грубое лицо боксера с маленькими, блестящими, широко расставленными глазами, плоским носом и тонкой полоской усов, словно пародировало одну из масок инков.
Коротышка был не менее плотным, и его глаза представляли собой узкие щелочки на круглом, иссеченном шрамами лице.
Оба держали увесистые пистолеты в своих огромных ручищах — автоматические, вероятно, сорок пятого калибра — из тех, что, выстрелив, оставляют маленькую дырочку на месте входа пули в тело, а на вылете выставляют ваши внутренности на всеобщее обозрение.
Это были те самые громилы, которых я видел вместе с Лански в «Билтморе».
Я не сомневался, что именно их заметил и покойник Артур у Лайфорд Кэй в другую не менее ветреную и дождливую ночь.
Все эти мысли пронеслись в моей голове за долю секунды, которую отпустила мне вспышка молнии, прежде чем комната вновь погрузилась во мрак.
Они направились к моей кровати, что стояла слева от двери, через которую они вошли; мешанина простыней и одеял в темноте вполне могла сойти за лежащего человека, а меня, распростертого на диване, они не заметили. Визитеры принялись расстреливать матрас, и грохот стрельбы перекрыл шум бури, а оранжевые феерические вспышки выстрелов озарили помещение. Пули пронизали простыни и одеяла, оставив в них обожженные по краям дымящиеся отверстия.
Мой девятимиллиметровый был как назло в чемодане, который стоял у кровати, прямо рядом с ними. Я взял со стола лампу и запустил в стрелявших. Ее тяжелое основание угодило прямо в лоб коротышке, который вскрикнул и опрокинулся на своего напарника. Тот заметил меня и выстрелил, но будучи скованным в движениях своим приятелем, не сумел как следует прицелиться и промахнулся, разбив выстрелом окно.
Тогда я кинулся на них, оттесняя к стене. Нетвердо стоявший на ногах круглолицый коротышка пришел в чувство, когда я сжал в руке его мошонку, и пока он метался в разные стороны от боли, гогоча, словно попугай, его напарник неловко суетился у него за спиной, пытаясь подобраться ко мне поближе, чтобы застрелить или оглушить. Однако в этот момент мне удалось выхватить пистолет из скользких пальцев коротышки и выстрелить в лицо его длинного приятеля. В суматохе я промахнулся и пуля, пущенная мной, отстрелила ему левое ухо, которое отлетело от головы и мягкой алой плюхой ударилось о стену, прилипнув к ней подобно раздавленному жуку.
Теперь орали оба, но тот, чьи миндалины я сдавил в руке, вскоре пришел в себя настолько, что сумел локтем врезать мне поддых, отчего я отлетел к кровати, перекатился через нее и свалился на пол. Пистолет остался у меня, но теперь мне пришлось пригнуться, так как одноухий болван принялся решетить стену как раз у меня над головой. Затем я вскочил, чтобы открыть ответный огонь, но магазин оказался пуст, и я бросил пушку, очевидно, попав в кого-то из них, так как среди очередной серии выстрелов я расслышал и чей-то визг.
Под покровом темноты я пополз по деревянному полу к дивану, который мог послужить прикрытием на пути к двойным стеклянным дверям. Именно через них я и намеревался смыться от этих ребят к чертовой матери. Не имея пистолета, я больше не мог нанести им никакого урона.
Но когда вспышка молнии вновь осветила комнату, оказалось, что я был совершенно открыт в своей собачьей стойке на четвереньках. Моя голая задница маячила в темноте; один из них, длинный, стоял справа от меня с широко раскрытыми глазами, прижимая руку с зажатым в ней пистолетом к окровавленному месту на голове, где совсем недавно находилось его ухо. Коротышка же отсекал мне единственный путь к бегству — стеклянные двери. Щелочки его глаз расширились теперь от злобы до совершенно диких размеров, а пальцы рук напоминали когти. Он походил на борца сумо в намокшем деловом костюме...
Я кинулся на него, нагнув голову. Коротышка был, в конце концов, безоружен, и я не уверен, кто разбил стеклянные двери: то ли мы тяжестью своих тел, то ли одноухий, который принялся палить нам вслед. Когда мы пролетали через сыплющиеся градом осколки стекла, часть их впилась в мое тело. А вот моя подушка из человеческой плоти оказалась изрезанной в клочья. Бедняга лежал без сознания, истекая кровью и, вероятно, умирая. Я отлепился от него и помчался к деревьям под хлеставшими по моему голому телу подобно пулям невыносимо холодными струями ливня.
— Ублюдок! — завизжал одноухий, стоя рядом со своим напарником, и выстрелил в ту сторону, куда, как он видел, я побежал.
Я же спрятался за самым большим деревом, какое мне удалось отыскать, ствол которого был настолько толст, что почти не гнулся под порывами ветра. И тут, в мимолетном блеске молнии, я разглядел свое оружие.
Несмотря на шум бури, я расслышал щелчок вставляемой в пистолет новой обоймы... Затем под ногами убийцы зашуршали листья и ветки, захлюпали лужи, и когда он, тяжело ступая, в своем размокшем парике и с окровавленной головой, поравнялся с деревом, я выступил из-за него и ударил ублюдка в лоб кокосовым орехом с такой силой, что раздался хруст. Не могу сказать точно, что именно треснуло: голова одноухого или кокос. Но тогда, стоя под проливным дождем среди раскачивающихся надо мной пальм, голый, как Тарзан до того, как Джейн сплела ему набедренную повязку, мне было больше жаль орех. Безумно ухмыляясь, я стоял, глядя на лежащего в полубессознательном состоянии убийцу с отстреленным ухом и сбившимся набок париком.
Я взял пистолет из ослабевших пальцев и выпустил всю обойму прямо в лицо бандиту, чего я, возможно, и не сделал бы, не схвати он меня за ногу. Три пули превратили его иссеченное шрамами бульдожье лицо в куда более замысловатую маску, чем могли выдумать инки.
Шатаясь, я отошел от трупа и упал на колени, задыхаясь от отвращения. Должно быть, со стороны я был похож на туземца, приносящего жертву богам. Выбившись из сил, израненный, я опустил голову, уронил на сырую землю пистолет, прислушался к грохоту в небе и предоставил дождю возможность очистить мое тело.
Он ничего не сказал.
Он просто смеялся; а может быть, плакал.
Но когда я поднял голову, коротышка с искромсанной, перепачканной грязью физиономией, в пропитавшемся насквозь кровью вперемешку с водой костюме, из одной ноги которого, словно застывшая молния, торчал большой осколок стекла, остановился прямо передо мной со своей огромной пушкой в руке.
У меня было такое чувство, что на этот раз пистолет заряжен.
— Ты молишься, тварь? — заорал он, перекрывая шум дождя. — Самое время!
Он поднял пистолет на уровень моих глаз, так что я заглянул прямо в черный зрачок дула и собрался было нырнуть куда-нибудь в сторону, как вдруг грянувший выстрел остановил меня.
Коротышку этот выстрел остановил навсегда.
Стреляли из пушки гораздо меньшего калибра чем 45, но крепкий коротышка с осколком в ноге закачался передо мной, словно подрубленное, готовое упасть дерево. Во лбу его, не совсем точно между глаз, зияла дыра размером с двадцатипятицентовую монету, из которой тонкой струйкой стекала тут же смываемая дождем кровь. Я отклонился в сторону, и он тяжело повалился на мокрую землю, разбрызгивая вокруг воду из луж.
В дверном проеме, обрамленном острыми зазубринами остатков стекла, возникла высокая, стройная фигура. Со своего места я не мог различить черт человека, но на нем явно была черная водолазка и черные же брюки, что делало его весьма похожим на коммандос.
Новая вспышка молнии озарила мужественные черты красивого лица.
— Ради Бога, приятель, — окликнул меня Флеминг, — зайдите в дом от дождя.
Он приблизился ко мне, брезгливо обошел им же сделанный труп, помог мне подняться и провел к боковой двери, чтобы миновать осколки стекла. Когда мы вошли внутрь — хотя буря проникла и сюда через разбитые двери и выбитое выстрелом окно, — он укутал меня в одеяло и сказал.
