улыбающийся и объясняет, что ничего опасного с ним не было и что врачи держали его в больнице из-за глупой предосторожности. И что Егор во всем этом деле вот ни настолечко не виноват, потому что Венька стыкнулся не с Копчиком, а с какой-то незнакомой шпаной. И Егор слушал с нарастающим ликованием, и кругом почему-то был незнакомый город — белый и летний. Наверно, Севастополь… А потом Егор просыпался…
В классе о случае с Редактором говорили мало. А при Егоре Петрове замолкали совсем. Смотрели на него серьезно, задумчиво даже как-то, но старались не встречаться глазами. Егор воспринимал это как должное. Все, конечно, понимали, какая доля его вины в несчастье с Ямщиковым. Егор не услышал ни полслова упрека, но все держались подальше… Да не все ли равно? Страшнее того, что сам Егор испытывал и понимал, ничего быть не могло…
Хотя нет, могло. И было. Страх за Веньку. Мысль о том, что Веньки Ямщикова, Редактора, вот-вот совсем не станет на свете. И что никогда нельзя будет с ним ни о чем поговорить и даже просто переглянуться. И никогда Венька не обернется с быстрой улыбкой, как тот горнист на крыльце…
Впрочем, все это — страх, предчувствие неотвратимой беды, свинцовая вина — перемешивалось в душе Егора. Не разобраться, не освободиться, не вздохнуть…
И ни одному человеку ни о чем не расскажешь. Некому.
Михаилу звонить он боялся. Тот сразу начнет расспрашивать: как и что?.. А может, не начнет. Может, наоборот, станет молчать с пониманием и тяжким осуждением. Или спросит в упор: «А как ты будешь жить, если Венька Ямщиков умрет?»
«А я не буду!» — вдруг понял Егор.
В самом деле! Есть способы, когда это быстро и не больно. Еще Боба Шкип рассказывал. И если Веньки не станет, Егор такой способ вспомнит. Обидно, конечно, когда в жизни появилось что-то хорошее: паруса, Михаил, дом в Среднекамске… Обидно, что не будет найдена кургановская рукопись. Но если Венька умрет, остальное все равно не имеет значения. И тогда…
По крайней мере, это будет справедливо. Будет искупление.
Егор думал о таком выходе без страха, почти что с облегчением. Даже с оттенком тайной гордости. И несколько дней жил в состоянии грустной успокоенности.
Потом позвонил Михаил.
Оказалось, что он звонил и раньше, несколько раз, но не мог застать Егора. А мать про эти звонки ничего не говорила.
— Это и понятно, — вздохнул Михаил. — Ей теперь не до наших с тобой дел, все за отца переживает. У него-то что?
— У кого? — недоуменно сказал Егор.
— У отца… У Виктора Романовича?
— А что у него?
— Ну… неприятности крупные, говорят…
— Понятия не имею… — До отцовских ли неприятностей Егору было?
Михаил не пожалел его, сказал раздраженно:
— Я смотрю, ты и в несчастьях своих ухитряешься оставаться эгоистом.
У Егора не хватило сил разозлиться. Он ответил устало:
— Нет. Эгоисты думают о себе, а я о Веньке.
Тогда Михаил тихо спросил:
— Что?.. Так плохо?
— Я даже не знаю толком… Ванька, брат его, молчит…
Он вспомнил, как все эти дни Ваня при случайных (будто бы случайных!) встречах отводил глаза и пожимал плечами. Или чуть заметно покачивал головой. Он был сейчас подросший, тонкошеий, как Венька, бессловесный. И с таким лицом, словно его только что умыли после горького плача.
…Михаил сказал:
— Я не про Веньку. Про него я все знаю. Я про тебя…
— Что?
— Так плохо?
Тогда у Егора вырвалось:
— Да… Да!
— Егорушка… Только не наделай каких-нибудь глупостей.
Всхлипнув, он огрызнулся:
— Каких?
— Ты знаешь каких… Головачев ничего не решил… своим поступком.
— Откуда ты все знаешь? — без досады, просто с отчаянной усталостью сказал Егор.
— Про Головачева? Или… про тебя?
— Про меня…
— Потому что сам пережил такое… Егор, смертью ничего не искупишь, это пустая затея. Что-то исправить можно, только если живешь.
— А если… нельзя?
— Это решить можно только тогда, когда жив и голова в порядке. А помирать надо не так…
— Ну-ну… — В Егоре шевельнулись остатки прежней готовности к спору. — Конечно, лучше, как Алабышев.
Михаил не отозвался на его беспомощную иронию. Сказал как про обыкновенное:
— Можно и проще. Как твой дед под Севастополем. Или твой отец… Анатолий Нечаев. Главное, чтобы не сдаваться.
«Значит… и как Венька!» — ахнул про себя Егор. И все вернулось на свои места. И отчаяние, и тоска.
Но Михаил словно протянул ему соломинку:
— В конце концов, почему ты решил, что Ямщиков безнадежен? Врачи же надеются. Я звонил, разговаривал…
— Да?!
…С той минуты он стал жить надеждой. Когда бесполезно мужество поступков, должно оставаться в человеке мужество надежды… Жить spe fretus. Опираясь на надежду… Так вроде бы писал в своей повести Наклонов… Или не в своей? Теперь все равно. Теперь ничего не важно, только бы Венька жил. Только бы сопротивлялся гибели.
По ночам, когда стихали на кухне тревожные, негромкие разговоры матери и отца, когда умолкал за окнами город, Егор лежал с открытыми глазами. Смотрел на светлую точку в зеркально-зеленом шаре. И молился.
Егор никогда не задумывался о Боге и никогда в него не верил. И все его познания о религии сводились к двум фразам из Библии: одну он слышал от Курбаши, а о второй шел спор в классе, когда Венька сцепился с Розой. Но Венька тоже, наверно, не верил в Бога. Ему главнее всего была истина. Бог тут был ни при чем, и он, разумеется, не мог сейчас помочь Веньке, потому что не существовал. И лучшим доказательством, что его нет, было то, что Копчик ранил Веньку. Какое божество это допустило бы? За что?
И Егор молился не Богу, а елочному шару, который по-прежнему лежал в раструбе медного кувшина на подоконнике.
Егор молился без слов. Упершись глазами в блестящую точку, он все усилия души пытался свить в тугую нить и протянуть эту нить между собой и Венькой. Чтобы помочь ему… Может, есть на свете какие-то не открытые еще силовые поля, передача на расстояние энергии и жизненных сил. Пусть эти силы от Егора уйдут к Веньке! Вот через эту звездочку — незримой и сильной радиоволной… Зеленый шар, помоги… Переломи судьбу…
Но зеленый шар оказался более хрупким, чем судьба…
Сперва тот февральский (уже февральский!) день был не самым плохим. На перемене Егор стоял у
