— Но к третьему уроку ты пойдешь?
— Пойду, пойду, — отозвался он с нарочитой сипловатостью.
— Я ухожу за продуктами. Завтрак на плите… Папу не тревожь, он спит.
«Пускай спит…» — Егор опять потянулся. Посмотрел в темный потолок, как в небо. Вспомнил мачты в зените.
«И вижу мачты я, летящие в зените…»
«И вижу паруса белей, чем белый снег…»
Откуда это? Стихи, что ли? Чьи? «Когда Земля еще вся тайнами дышала…» Может быть, эти?
Но в стихах Толика про мачты нет! Значит, Егор сам сочинил? Вот потеха!.. А может, это у него наследственное? От Анатолия Нечаева? Может, в нем, в Егоре, поэт прячется?
Хотя Толик вовсе не был поэтом…
А две строчки — никакие не стихи…
Было слышно, как осторожно закрылась дверь, — мать ушла. И почти сразу закурлыкал телефон. Кому там с утра что-то надо?
Егор сердито протопал в прихожую. В трубке вкрадчиво осведомились:
— Простите, Виктора Романовича можно?
— Он спит! — бухнул Егор. Подумал и спросил: — Что-то срочное?
«А что у него сейчас может быть срочное?»
— Нет-нет, я попозже, извините… — Трубку положили.
Егор вернулся в постель. «Если можно попозже, чего звонит спозаранок, дубина?..»
«Звонит… зенит» …При чем тут зенит? Ах, да… «И вижу мачты я, летящие в зените»…
«И колокол над палубой звонит там… звенит там…»
Для кого? Для меня?
«И рында для меня над палубой звенит там…»
Это что же? Значит, поэтическое дело — не такое уж трудное? Вот и четвертая строчка! Будто сама собой сказалась:
— И это мой корабль пришел ко мне во сне!
Уходя в школу, Егор заглянул в отцовский кабинет — дверь была приоткрыта. Отец спал на диване одетый, под пледом. Прижимался щекой к жесткой, обтянутой рельефной тканью подушке. Была видна его лысина, беспомощно торчали на виске клочки волос. Короткая жалость вдруг толкнула Егора. И тут же — воспоминание: вот подушка, в которую он, Гошка, утыкался лицом, когда отец укладывал его ничком на диван. Вспомнился запах и вкус пыльной материи, которою Гошка попропитывал слезами и слюной, грыз и мусолил в предчувствии нестерпимой боли.
К черту! Он будто захлопнул в себе дверь — и перед жалостью, и перед памятью! И стал повторять строки о парусах.
Эти строки и в школе не отпускали Егора. И потому он остался равнодушным к настороженно- сочувствующим взглядам (знали, наверно, уже про отца; даже Классная Роза не прицепилась из-за прогула, чуткость проявляет). Тишина и отрешенность ограждали Егора от всего на свете. И в этой тишине… ага, в ней словно стучали иногда медные шестеренки хронометра!
— Петров, ты мечтать будешь или решать задачу? У кого еще последняя задача не решена?
«Еще не решена последняя задача… Хронометр мой стучит… как сердце… в тишине…»
Загадка еще не решена…
На перемене подлетел Ваня.
— Принес?
— Что? — растерялся Егор.
— Книгу, «Спартака». Помнишь, я говорил, что Веник его перечитать хочет, а ты сказал, что у тебя есть…
— Ой, Ванька… Какая же я скотина. Вылетело из головы.
— Ну, ничего. Мама ему послезавтра передачу понесет. Не забудь.
— Не забуду. Я ему письмо напишу… А в палату все еще не пускают?
— Ага. Карантин… А Венику уже ходить разрешили… А ты можешь сегодня к нам прийти? Книгу бы принес и так… Мама спрашивала, чего не заходишь…
«Мама спрашивала»… Они жалеют его или правда не понимают его вины?
И вина эта снова подступила к сердцу. Как холод, когда по пологому дну входишь в непрогретую воду…
Конечно, это было уже не то, что в первые дни. Потому что Венька жив! Но холод еще не раз будет вот так подыматься в груди, никуда не денешься. Теперь Егор это понимал.
— Алло!.. Гай, это ты?
— Я, Егорушка, я…
— А ты чего… кислый такой?
— Да так. Заботы всякие…
— Ася? — прямо спросил Егор.
— Да нет, там все в порядке, — отозвался Михаил, но как-то вяло.
Егору хотелось ясности. И он знал, что излишняя деликатность иногда не на пользу делу. К тому же ощущение собственной вины толкало его мысли в одном направлении.
— Она тянет резину, потому что чувствует себя виноватой. Вот.
— Чего-чего? — сказал Михаил мягко, но зловеще.
— А я не боюсь, не стукнешь… Она думает, что виновата, потому что тогда, первый раз, вышла не за тебя. И теперь мается…
Михаил сказал просто, без досады, только устало:
— Чепуха, никто там не виноват. Или оба одинаково… И вообще не в том дело. У меня другие заботы, здесь.
— Ты правда уволился?
— Увольняюсь.
— Допекли?
— Нет. Просто на старости лет пришел к простому выводу.
— К какому это еще?
— Сколько можно перевоспитывать пацанов? Может, все-таки лучше с самого начала заниматься нормальным воспитанием? Так, чтобы потом переделывать их не надо было.
— В школу пойдешь?
— Может быть… Хотя, по правде говоря, страшно. Дамский коллектив, и в нем все вроде ваших классных роз…
— Если не в школу, то куда?
— В газету зовут. Если на журфак перейду в университете… Буду потрясать основы педагогики публицистической кувалдой
— Тебе не привыкать.
— Ага… Директриса Зеленолужского детского дома грозилась на меня в суд подать. За «клевету».
— Ну… и что?
— Не успела. Против самой начали следствие. За воровство и рукоприкладство. В местном районо истерика…
— Кстати, о педагогике, — сказал Егор. — Витек-то как?
— Да ничего… существует. Мать в письме попросила, чтобы еще у нас пожил. Ну и живет.
— Нормально?
— Да ничего, — опять сказал Михаил. — Только ворует помаленьку…
— Как? — опешил Егор.
