но я думаю, что мы должны их изучать, если хотим освободить самих себя и помочь нашим пациентам разобраться и избавиться от хаоса и болезней современной западной цивилизации».
— Хаос и болезни существуют не только на Западе, во всем мире люди находятся в одинаковом положении. Проблема индивидуума — это также и мировая проблема, это не два отдельных и отличающихся один от другого процесса. Мы озабочены человеческой проблемой независимо от того, где человек живет, на Востоке или на Западе. Это разделение по географическому принципу — произвольно. Сознание человека полностью занято Богом, смертью, правильным и счастливым образом жизни, детьми и их воспитанием, образованием, войной и миром. Без понимания всего этого невозможно лечить человека.
«Вы совершенно правы, сэр, но я думаю, что очень немногие из нас способны на такое широкое и глубокое исследование. В большинстве своем мы получили неправильное образование. Мы становимся специалистами, хорошо владеющими техникой своего дела; это, конечно, необходимо, но, к сожалению, у нас на этом все и кончается. Каждый специалист, занимается ли он сердечными болезнями или является специалистом широкого профиля, создает свое крохотное небо, так же как это делает священнослужитель; и хотя изредка он может прочесть кое-что из того, что находится за пределами его специальности, он тем не менее до самой смерти остается в избранной им области. Вы, несомненно, правы, но жизнь остается жизнью.
Теперь, сэр, я хотел бы вернуться к своему вопросу. Существует ли какой-либо метод или технический прием, с помощью которого мы могли бы подойти прямо к корню наших страданий, в особенности страданий наших пациентов, и благодаря этому в короткое время их устранить?»
— Позвольте вас спросить еще раз: почему вы так упорно мыслите в аспекте методов и приемов? Может ли метод или технический прием освободить человека; не лепит ли он человека в соответствии с желаемой целью? Но ведь эта цель, которая противополагается тревогам, страхам, крушениям надежд, воздействиям, — сама она является их результатом. Реакция противоположного не является истинным действием ни в сфере экономики, ни в сфере психологии. Фактор, который принесет истинную помощь человеку, может существовать лишь за пределами техники и методов.
«А что же это такое?»
— Возможно, это — любовь.
ОЧИЩЕНИЕ ОТ ПРОШЛОГО
К подножию холма вела хорошая дорога, а оттуда вверх шла тропа. На вершине холма лежали руины весьма древнего укрепления. Тысячи лет тому назад это место наводило страх — здесь стояла крепость, построенная из гигантских камней, с величественными колонными залами, мозаичными полами, мраморными ваннами и комнатами. Чем более мы приближались к этой цитадели, тем выше и толще становились стены, тем больше представлялась их способность отражать нападение. Однако крепость пала, была разрушена и впоследствии вновь отстроена. Внешние ее стены были сложены из огромных скальных блоков, уложенных один над другим и соединенных без цементирующего слоя. За стенами находился древний, очень глубокий колодец со ступеньками, которые вели вниз. Ступеньки были гладкими и скользкими, а на стенках колодца сверкали капли воды. Сейчас все было в развалинах, но вид с вершины холма оставался таким же чарующим. С левой стороны на горизонте искрилось море, перед ним простирались открытые участки равнины, позади которых высились холмы. Недалеко or крепости возвышались два холма; в те далекие времена на них также были крепостные сооружения, но их нельзя было сравнить с этой величественной цитаделью, которая сверху вниз смотрела на соседние холмы и равнину. Было прекрасное утро; с моря дул ветер и раскачивал яркие цветы, которые росли среди руин. Цветы были удивительно красивы, поражало разнообразие их окраски и глубина цвета. Они росли в самых необычных местах, на скалах из трещин разрушенных стен, покрывали внутренний двор. Несчетное число столетий они росли в этих местах, особенно вдоль тропы, дикие и свободные, и казалось святотатством наступать на них; здесь находился их мир, а мы были чужими, хотя цветы и не давали пришельцам это почувствовать.
Вид, который раскрывался с вершины холма, не захватывал дыхание как это иногда случается, когда красота природы совершенно подавляет своим величием и безмолвием. Здесь было не так. Здесь пребывало полное мира очарование, мягкое и разливающееся вокруг; вы могли находиться, не ощущая времени, без прошлого и будущего, вы были едины со всем этим ликующим миром. Вы не были человеческим существом, пришедшим из другой страны, а составляли одно целое с холмами, с козами и пастухами. Вы были едины с небом и цветущей землей; вы не существовали отдельно от них, вы были от них. Но вы не сознавали, что вы от них, как не сознавали этого и цветы. Вы были этими улыбающимися полями, этим синим морем, проходящим вдали поездом. Ваше «я» не существовало; «я», которое выбирает, сравнивает, действует и ищет; вы были едины со всем. Кто-то сказал, что уже поздно и нам надо идти; мы спустились по дорожке, которая шла с другой стороны горы, а потом пошли по дороге, ведущей к морю.
Мы сидели под деревом, и он рассказывал, как в молодости и в зрелом возрасте работал в разных частях Европы, в период, включающий обе мировые войны. Во время последней войны у него не было дома, он часто голодал, и несколько раз его чуть не убивали по какому-то поводу солдаты враждующих армий. Много бессонных ночей он провел в тюрьме, так как во время странствий потерял паспорт, и никто не верил его простосердечным объяснениям о том, где он родился и к какой стране принадлежал. Он говорил на нескольких языках; сначала работал инженером, потом на каком-то предприятии, а сейчас занимается живописью. Теперь у него есть паспорт, сказал он, с улыбкой, и постоянное место жительства.
«Есть много людей, подобных мне, которые были раздавлены и вновь вернулись к жизни, — продолжал он. — Я не жалею об этом, но чувствую, что в какой-то степени утерял контакт с жизнью, по крайней мере с тем, что люди называют жизнью. Я сыт по горло армиями и королями, флагами и политическими деятелями. Они причинили людям столько же зла и страданий, сколько и государственная религия, которая пролила больше крови, чем любая другая; даже мусульманский мир не может сравниться с нами по жестокости и ужасу содеянного, а теперь мы снова оказались в тех же условиях. Я часто бывал довольно циничным, это тоже ушло. Я живу одиноко, моя жена и ребенок умерли во время войны; для меня хороша любая страна, если только в ней тепло. Мне все равно, по какому пути идти; время от времени я продаю свои картины, и это дает мне средства к существованию. Иногда бывает довольно трудно сводить концы с концами, но всегда что-то получается, а так как мои потребности невелики, то я не особенно беспокоюсь о деньгах. В душе я монах, но пребывающий вне монастырской тюрьмы. Все это я говорю не для того, чтобы просто рассказать о себе, а чтобы дать общую картину моего прошлого, потому что во время беседы с вами мне, возможно, придется уяснить то, что приобрело для меня первостепенную важность. Ничто другое, даже живопись, меня теперь не интересует.
Однажды я направился к этим холмам, захватив с собой холст и краски, так как увидел там кое-что, что мне захотелось написать. Было довольно рано, когда я дошел до места; небо было слегка облачным. С того места, где я находился, можно видеть всю долину до моря. Я был в восторге от того, что я один, и начал писать. Видимо, некоторое время я уже писал и получилось что-то красивое, без всякого напряжения и усилия, как вдруг я осознал, что в моей голове, если можно так выразиться, происходит нечто необыкновенное. Я был так поглощен своей работой, что сначала не замечал того, что со мной случилось, но потом внезапно ощутил все. Я больше не мог писать и сидел совершенно неподвижно».
После минутной паузы он продолжал:
«Не подумайте, что я сошел с ума, это совсем не так; но сидя там, я почувствовал необыкновенную творческую энергию. Не я обладал этой энергией творчества, но было во мне нечто такое, что было и в тех муравьях и в той неугомонной белке. Не думаю, что мне удастся это очень хорошо объяснить, но вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Это совсем не то творческое состояние, которое бывает у какого- нибудь Тома, Дика или Гарри, когда они пишут стихи, или у меня самого, когда я пишу бессодержательную картину; это было творчество, чистое и простое, а то, что создано умом или рукой человека, находилось где-то на его периферии, имея ничтожное значение. Мне казалось, что я погружен в творчество; вокруг него была святость и благословение. Если бы мне надо было выразить это словами религии, я сказал бы. Но
