Солнце заходило, так и не выглянув из-за туч, и место его захода можно было определить только по компасу. И снова ночь опустилась на бешеное зимнее море, где маленькая каравелла казалась покинутой всеми, без света дня и без надежды на спасение. В довершение всех бед волны становились все выше, и тонны воды ежеминутно обрушивались на палубу маленького судна, ломая решетки люков и срывая с них ненадежное прикрытие из просмоленной парусины.
— Это самая страшная ночь из всех пережитых нами, сын мой Луис, — проговорил Колумб примерно через час после заката, когда вокруг уже царила непроглядная тьма. — Если мы и ее переживем, можно считать, что нас хранит сам господь!
— Однако вы спокойны, сеньор, так спокойны, словно в душе и не сомневаетесь в счастливом исходе.
— Моряк, который не умеет управлять своими нервами и голосом даже в минуты крайней опасности, напрасно стал моряком.
— Если мы погибнем, сеньор, наша тайна останется в руках португальцев! — воскликнул дон Луис. — Ведь, кроме нас, ее знают только они, потому что на возвращение Мартина Алонсо вряд ли можно надеяться.
— Да, и это меня печалит. Я сделал все, чтобы наши государи сохранили свои права на новые владения. А в остальном положимся на волю божью.
Едва успел Колумб договорить, как послышался тревожный крик: «Земля! » Сколько раз это слово вызывало взрывы восторга, но теперь оно таило в себе новую опасность. Хотя ночь была темная, временами мгла на одну-две мили вокруг корабля словно редела, и можно было достаточно ясно различить впереди очертания береговой линии.
Колумб и дон Луис, чтобы лучше разглядеть берег, поспешили на нос каравеллы, несмотря на то что при таком шторме даже этот простой переход грозил смертью. Земля была так близко, что все на борту более или менее отчетливо слышали рев и грохот прибоя. Без всякого сомнения, это была Португалия, но приставать к берегу, не зная своего точного местоположения и не видя гавани, означало верную гибель. Оставалась единственная возможность: повернуть каравеллу в открытое море и постараться продержаться там до рассвета. Колумб отдал приказ, и Висенте Яньес тотчас приступил к его исполнению, насколько это было в его силах.
Ветер заходил в корму с правого борта, и каравелла шла на восток со сносом румба на два к северу; теперь нужно было повернуть ее так, чтобы она легла курсом на север, с таким же сносом на запад. Судя по изгибу береговой линии, такой маневр позволил бы судну продержаться несколько часов в безопасном расстоянии от скал. Но осуществить этот маневр без парусов было невозможно, и Колумб приказал поставить фок. Первый удар ветра в развернутую парусину потряс все судно, словно шквал хотел вырвать фок-мачту из гнезда. Затем наступила мертвая тишина, корпус «Ниньи» так накренился, что сам сделался как бы парусом. Воспользовавшись благоприятным моментом, Санчо и его помощник закрепили шкоты паруса. Когда маленькая каравелла выпрямилась и ветер наполнил парус, судно потряс новый удар, словно коня, остановленного на полном скаку. Но теперь «Нинья» медленно поворачивала в открытое море и вскоре уже неслась среди бушующих волн, грозивших поглотить ее в любое мгновение.
Дон Луис стоял, привалившись к косяку отведенной для женщин каюты, когда рядом вдруг послышался нежный голос:
— Луис! Ах, Луис, Гаити лучше… Маттинао лучше! Здесь плохо, Луис, плохо!
Это была Озэма, которая поднялась со своей койки, чтобы взглянуть на ревущий океан. В начале плавания, при спокойной погоде, Луис часто виделся с туземцами, и у него устано вились с ними прекрасные отношения. Хотя Озэма и не могла до конца освоиться со своим новым положением, Луиса она всегда встречала с искренней радостью. Ее успехи в испанском языке изумляли даже ее учителя. Впрочем, он тоже преуспел: чтобы лучше обучать Озему, Луис выучил почти столько же слов ее родного языка, сколько она — испанских. Так они обычно и беседовали, прибегая по мере надобности то к одному, то к другому языку. Поэтому в дальнейшем мы будем давать просто перевод их разговоров.
— Бедняжка Озэма! — проговорил Луис, ласково поддерживая девушку, чтобы жестокая качка не сбила ее с ног. — Конечно, тебе жалко Гаити, мирного покоя родных лесов.
— Там Каонабо, Луис!
— Да, правда, девочка, но даже Каонабо не так страшен как ярость разбушевавшихся стихий.
— Нет, нет, нет! Каонабо очень плохой! Обидел Озэму. Нет Каонабо, нет Гаити!
— Ты почти обезумела от страха перед этим вождем карибов. Слушай, Озэма, у тебя тоже есть бог, как и у нас, христиан, и ты должна ему верить, как верим мы: только он сейчас может тебя защитить.
— Что это — защитить?
— Позаботиться о тебе. Чтобы никто тебя не обижал. Позаботиться о твоей жизни и счастье.
— Луис защитит Озэму. Так он обещал Маттинао, так обещал Озэме, так обещал сердцу.
— Милая девушка, так я и сделаю, насколько это будет в моих силах. Но как я могу защитить тебя от бури?
— Что сделал Луис с Каонабо? Прогнал его, убил индейцев, заставил всех бежать!
— Это было нетрудно для испанского рыцаря с добрым мечом и щитом, но перед бурей я бессилен. Нам остается только одна надежда — на бога.
— Испанцы сильнее, у них сильный бог.
— Есть только один бог, Озэма. Помнишь, ты обещала поклоняться только ему и принять крещение, когда мы вернемся в Испанию!
— Бог? Хорошо. Озэма обещала, Озэма сделает. Она уже любит бога Луиса.
— Ты видела крест, Озэма, и ты обещала целовать его и молиться ему.
— Где крест? Не вижу креста. Где он? На небесах или здесь? Покажи Озэме крест, покажи сейчас крест Луиса, который Луис любит.
Юноша всегда носил на груди прощальный подарок Мер седее. Он достал маленький крестик, усыпанный драгоценными камнями, в страстном порыве прижал его к своим губам, а затем протянул индианке.
— Смотри, — сказал он, — это крест. Испанцы чтят его и молятся на него.
Девушка поняла почти все. Дон Луис помог ей надеть цепочку на шею, и вскоре крестик покоился на ее груди. Чтобы уберечь гаитянок от холода, а также из соображений приличия, адмирал приказал сшить им свободные платья из бумажной ткани. В складках такого платья, которое совершенно скрывало ее чудесную фигуру, Озэма и спрятала драгоценный крестик, нежно прижимая его к сердцу. Ведь это был подарок Луиса! Что же касается юного испанца, то он хотел дать ей символ веры лишь на время грозной опасности.
Озэма никак не могла освоиться с непривычной одеждой. Когда молодой человек помогал ей надеть крестик, судно вдруг резко накренилось и, чтобы удержать девушку от падения, он обхватил ее за талию. То ли подчиняясь движениям каравеллы, которая ныряла так, что даже матросы не могли держаться на ногах, то ли по доброте душевной, но Озэма не оттолкнула его и не рассердилась за такую вольность — единственную, которую Луис допустил за все время! С детской доверчивостью склонилась она в объятия того, с кем хотела провести всю жизнь. Положив голову ему на грудь, Озэма не отрывала глаз от лица юного графа.
— Озэма, неужели эта страшная буря тебя не пугает? Я так боялся за тебя, а ты как будто совсем не тревожишься!
— Озэма счастлива. Не хочет Гаити, не хочет Маттинао, ничего не хочет. Теперь Озэма счастлива.
— Милая, чистая душа! Пусть никогда ты не узнаешь горя!
— Крест — «мерседес», Луис — «мерседес»! Луис, Озэма, крест — навсегда!
В это мгновение «Нинья» опять нырнула, и резкий толчок заставил Луиса разжать объятия, иначе он вместе с Озэмой покатился бы к подветренному борту, где стоял Колумб, стараясь хоть немного укрыться от ярости шторма. Когда юноша поднял голову, он увидел, что Озэмы уже нет и что дверь каюты закрыта.
— Как там наши подопечные, Луис, очень напуганы? — спокойно спросил Колумб; несмотря на то, что все его мысли были поглощены бедственным положением каравеллы, ничто не укрылось от его глаз. —
