запах и сообщил мне об этом. И вот под влиянием излишнего стремления к гостеприимству я и решился лишить вас ужина.
— А, так это под влиянием духа гостеприимства вы отправляете ваших гостей зарабатывать себе ужин наставительными проповедями, а сами опорожняете чужие кастрюли!
— Опорожнять кастрюли нам не пришлось, все кушанья уже были выложены на блюда, и мы забрали блюда вместе с кушаньем. Эти же господа были мною введены в заблуждение, чтобы не сказать, обмануты, как и ваша Доротея. Я их уверил, что мы отбираем отнятый у нас наш же ужин, а что в этом доме живете вы, этого они тоже не знали. Я никак не могу допустить, чтобы ни в чем не повинные люди были замешаны там, где только один виновный.
После этого чистосердечного признания липа всех присутствующих разом прояснились. Аннеке испытующе взглянула на Гурта, желая убедиться, что он говорит правду, и после того лицо ее осветилось обычной милой улыбкой, и она, обратившись ко мне, осведомилась о здоровье моей матушки. Мы сидели как раз друг против друга, так что разговаривать нам было удобно; кроме того, все перекидывались шутками, и в столовой было весьма шумно.
— Здесь в Альбани совершенно иные обычаи, чем у нас в Нью-Йорке, как вы успели убедиться, — сказала она.
— Не знаю, на что вы намекаете, на утреннее происшествие или на вечернее? — отвечал я.
— На то и на другое, если хотите, — улыбаясь отозвалась Аннеке, — эти обычаи одинаково странны для нас.
— Поверьте, мисс Мордаунт, я весьма огорчен всем случившимся, — сказал я.
— Ну, мы поговорим об этом в другой раз, — улыбнулась Аннеке, и так как все встали из-за стола, то встала и она.
Поблагодарив хозяина, все стали прощаться, потому что было уже поздно. Прощаясь со мной, Герман Мордаунт пригласил меня к завтраку на следующее утро, к девяти часам, и поручил мне передать его приглашение Дирку.
Когда мы вышли на улицу и вдвоем с мистером Ворденом направились к нашей гостинице, последний сказал мне:
— А знаешь ли, Корни, я боюсь, что новый приятель, пожалуй, окончательно скомпрометирует нас.
— Но мне казалось, что вы им очарованы.
— Да, он мне нравится, я этого не отрицаю. Но я, главным образом, сошелся с ним из политических целей, — я опасался, что надо мной станут подтрунивать, и хотел заручиться поддержкой в здешнем обществе.
— Ну, я помимо всякой политики полюбил этого славного Гурта и останусь ему верен, хотя он уже дважды поставил меня в неприятное положение. Это славный малый, чистосердечный и открытый, любящий жизнь и беззаботно веселый.
На этом мы закончили свой разговор и пошли спать.
На другой день я отправился к Герману Мордаунту настолько рано, насколько это позволяло приличие. Меня провели в маленькую гостиную, где не было никого, но на диване лежал тот самый красный шарф Аннеке, который был на ней в памятный день Пинке тера; вместе с этим шарфом лежала пара крошечных дамских перчаток, таких прелестных, что я не мог противостоять искушению взять их и поднести к своим губам. В этот момент я услышал совсем близко от меня шаги. Поспешно положив перчатки на прежнее место, я обернулся и увидел Аннеке. Она смотрела на меня с таким милым выражением, что я едва удержался, чтобы не кинуться перед ней на колени и просить ее быть моей женой.
— Что вам так понравилось в этих перчатках Мэри Уаллас? — спросила она, стараясь скрыть лукавую улыбку.
— Мне показалось, что они издают столь восхитительный запах, что я хотел убедиться…
— Вероятно, они пахнут лавандой, которой мы, женщины, вообще имеем привычку душить перчатки и платки. Но что за странного руководителя вы себе избрали в Альбани, мистер Литльпэдж, и как это случилось?
— Вы питаете антипатию к Гурту Тен-Эйку?
— Антипатию? К такому славному, чистосердечному и скромному во всех отношениях человеку! О нет, такого брата могла бы пожелать себе каждая сестра, хотя у него, конечно, есть и кое-какие недостатки.
— Но мне кажется, что, несмотря на все его безумство, он пользуется общим сочувствием дам, а разве мисс Мэри Уаллас не расположена к нему?
Взгляд Аннеке ясно сказал мне, что я был нескромен, и я поспешил извиниться.
— Вы должны сознаться, Корни, что ваши подвиги на салазках были довольно смешны и что вы можете этим удовольствоваться.
— Я с вами вполне согласен, Аннеке, — ответил я, — тем не менее я счастлив, что это катание на салазках вам кажется более важным, чем история с ужином.
— Да, если бы мэр не был столь мил, эта история могла бы стать весьма неприятной! — И Аннеке искренне рассмеялась.
— Даю вам слово, что этот сумасшедший, но славный Тен-Эйк воспользовался моим незнанием; в этом отношении я действовал, совершенно не подозревая, что я делаю. Бога ради, скажите мне, могу ли я надеяться заслужить ваше прощение? — И я протянул ей руку.
— Корни, — сказала она ласково, протянув мне кончики пальцев в знак примирения, — если вы полагаете, что нуждаетесь в прощении, то обратитесь к Тому, Кому дано право прощать. Но если Корни Литльпэджу придет фантазия забавляться, как забавляются маленькие мальчуганы, то какое право имеет Аннеке Мордаунт запрещать ему это?
— Всякое право! Право дружбы, право более разумного суждения, право…
— Тише! — остановила она меня. — Я слышу шаги в коридоре. Это мистер Бельстрод. Ему нет надобности слышать длинный перечень моих прав; но так как он еще будет минут пять снимать свою шубу, плащ и саблю, то я воспользуюсь этим временем, чтобы сказать, что Гурт Тен-Эйк — опасный руководитель для Корни Литльпэджа.
— А между тем разве не хорошая рекомендация его сердцу, уму и вкусу, что он полюбил Мэри Уаллас?
— Ах, он и вам уже успел сообщить об этом? А впрочем, кому он только этого не говорил?! Абсолютно весь город, включая уличных мальчишек, знает о его любви.
— И сама мисс Уаллас также. И в этом я его одобряю. По-моему, мужчина не должен оставлять девушку, которую он любит, в сомнении относительно своих чувств. Мне всегда казалось низким и малодушным выжидать с признанием до того момента, пока ты не получил полной уверенности во взаимности девушки. Как может последняя дать волю своему сердцу, без этого откровенного и чистосердечного признания, и для чего таить от всех честную, благородную любовь к достойной любви девушке?
— Да, в этом следует ему отдать справедливость, он не раз честно и открыто признавался ей в своей любви, даже и в моем присутствии, и просил ее позволить ему встать в ряды претендентов на ее руку с тем, чтобы ждать ее решения до тех пор, пока не сумеет заслужить ее расположение и уважение.
— Согласитесь, мисс Аннеке, что это поведение достойно честного и благородного человека.
— Без сомнения, так как мисс Уаллас, по крайней мере, знает цель его ухаживаний.
— Весьма рад, что вы одобряете подобный образ действий, — сказал я, — и хотя у меня сейчас остается всего одна минута до прихода Бельстрода, я все же еще успею сказать вам, что Корнелиус Литльпэдж желает поступить по отношению к мисс Мордаунт совершенно так же, как поступил Гурт по отношению к мисс Мэри!
Аннеке вздрогнула. Щечки ее побледнели, но затем снова вспыхнули; она ничего не ответила, но взглянула на меня так, что я никогда не забуду этого взгляда. Объясняться было уже некогда, так как дверь отворилась, и Герман Мордаунт вошел вместе с мистером Бельстродом в гостиную, где мы находились.
