“Подготовьте два или три дела, которые были бы связаны с Делавейном хотя бы косвенно, и этого достаточно”, — вспомнилось ему.
В свете открытий, сделанных им сначала на Миконосе, а потом в Париже, Копенгагене и Бонне, та легкость, с какой говорил об этом поручении Пресс, выглядела почти преступной. Холлидей наверняка был бы поражен глубиной и широтой влияния сторонников Делавейна и тем, насколько глубоко им удалось внедриться в высшие эшелоны армии, полиции и Интерпола и, как стало ясно в свете последних событий, в среду тех, кто осуществляет контроль над потоком информации, поставляемой так называемыми “авторитетными источниками”. Отвратительно!
Конверс резко оборвал свое не в меру разыгравшееся воображение: он вдруг осознал, что думает о Холлидее как о человеке, который, увидев ночью в джунглях пару блестящих глаз, не представляет ни размеров хищника, ни его свирепости. Чепуха! Холлидей отлично знал содержание материалов, которые Биль передал ему на Миконосе, знал и о связях между Парижем, Бонном, Тель-Авивом и Йоханнесбургом, и о ключевых фигурах в государственном департаменте и Пентагоне — он знал все! И разработал план в тесном контакте с этими загадочными людьми в Вашингтоне! Холлидей лгал ему в Женеве. Калифорниец, с которым он подружился в школе и которого знал как Эвери Фоулера, оказался ловким манипулятором и под именем Э. Престона Холлидея лгал ему.
Где же они, эти подпольные деятели из Вашингтона, которые не побоялись поставить на сомнительную карту полмиллиона долларов, но оказались слишком робкими, чтобы играть в отбытую? Посланец их убит, их марионетку объявили на весь свет психопатом и убийцей. Чего они теперь дожидаются и кто они?
Эти вопросы приводили Конверса в бешенство, и потому он упорно старался отвлечься от них. Так можно зайти в тупик. Ему необходимо выяснить причины случившегося и прежде всего найти защиту, а для этого нужна ясная голова. И хватит действовать вслепую. Пора найти переговорный пункт и связаться с Рене. Рене поверит ему и окажет нужную помощь. Невыносимо думать, что старый друг откажет ему в этом.
Человек в штатском молча подошел к окну гостиничного номера, отлично понимая, что от него ждут не здравого решения проблемы, а чуда, чудес же в тех делах, которым он посвятил всю жизнь, не бывает. Питер Стоун был по всем меркам ископаемым, изгоем, который уже все повидал, а из-за того, что ему пришлось наблюдать в последние годы, он просто развалился на куски. Алкоголь пришел на смену былой дерзости, превратив его в какого-то профессионала-мутанта: одна его часть все еще гордилась былыми подвигами другую же выворачивало наизнанку при мысли о бессмысленных потерях, загубленных жизнях, ложно понимаемых задачах, когда моральные принципы запросто выбрасывались в мусорный ящик всеобщей безответственности.
И все же когда-то он был асом своей профессии — такое не забывается. Потом все пошло прахом, и он честно признал очевидный факт — он просто убивает себя коньяком и жалостью к своей особе. В таком случае лучше выйти из игры. Но к тому времени он уже успел нажить себе врагов среди своих прежних боссов в верхушке ЦРУ — он не выступал публично, но в частных беседах не упускал случая объяснить им, кто они такие и чего стоят на самом деле. К счастью, протрезвев, он обнаружил, что у его бывших хозяев, в свою очередь, имеются враги в Вашингтоне, которые не имеют ни малейшего отношения к внешним врагам или соперничающим разведывательным службам, — обыкновенные мужчины и женщины, состоящие на государственной службе, которые хотели знать, что же это, черт побери, творится с их страной и что это Лэнгли вытворяет за их спиной. Он выжил — он и сейчас занят тем, чтобы жить дальше. Вот о чем он размышлял, пока два других человека в комнате считали — ему это было совершенно ясно, — будто он размышляет над стоящей перед ним проблемой.
А никакой проблемы не было. Дело закрыто, его можно обвести черной траурной рамкой. Но они как молоды — Господи, до чего же они, черт бы их побрал, молоды! — и им ужасно трудно примириться с этим фактом. Ему припомнилось, очень смутно, то время, когда подобные выводы приводили в ужас и его. Было это почти сорок лет назад — сейчас ему около шестидесяти, — и он слишком часто выслушивал подобные заключения, чтобы предаваться горестным сожалениям. Сожаления — или горечь — присутствовали и сейчас, но бесчисленное повторение притупило остроту чувств. Трезвая оценка — вот что самое главное. Стоун повернулся к ним.
— Мы не можем сделать ровным счетом ни-че-го, — начал он тихо, но решительно. Армейский капитан и морской лейтенант явно огорчились. Питер Стоун продолжал: — Я провел двадцать три года в этих лабиринтах и утверждаю: мы абсолютно ничего не можем сделать. Его следует отпустить в свободное плавание, предоставить самому себе.
— Потому что мы не можем
— А мы и не можем. Нас перехитрили.
— Но ведь там — человек, — продолжал настаивать лейтенант. — Мы послали его…
— А они его раскусили, — не дал ему закончить человек в штатском. Голос его звучал спокойно, в глазах затаилась печаль. — Лучше списать его как мертвого. И изобрести что-нибудь новенькое.
— Почему? — спросил армейский капитан. — Почему его нужно списывать?
— Как мы теперь видим, слишком многое находится под их полным контролем. Они держат его где-нибудь под замком или, по крайней мере, знают, где он находится. В подходящий момент его убьют, тут же, как из шляпы фокусника, появится труп убийцы-маньяка, и все вздохнут с облегчением. Таков обычный сценарий.
— Самая циничная трактовка убийства, какую мне приходилось когда-либо слышать!
— Послушайте, лейтенант, — сказал Стоун, отходя от окна, — вы просили меня присоединиться к вам, говорили, что я обязан сделать это, что вам нужно иметь в этой комнате хоть одного опытного человека. А опыт прежде всего говорит: бывают моменты, когда нужно признать и принять свое поражение. Это не значит, что все кончено, просто в этом раунде нам задали порядочную трепку. И если хотите знать мое мнение, нас все еще здорово лупят.
— А может быть… — неуверенно начал армейский капитан, — может быть, нам все-таки обратиться в ЦРУ, рассказать им о том, что мы знаем, — что нам кажется, мы знаем, — и что мы уже сделали? Это может спасти жизнь Конверсу.
— Нет уж, извините, — возразил ему бывший сотрудник ЦРУ. — Им нужна его голова, и они ее получат. Они бы не подняли этой шумихи, если он не был облеплен со всех сторон ярлыками со словом “мертв”. Именно так это и происходит в подобных случаях.
— Что это за мир, в котором вы живете? — риторически спросил моряк, качая головой.
— Я больше не живу в нем, лейтенант, и вы это прекрасно знаете. Думаю, именно поэтому вы и обратились ко мне. Я в свое время сделал то, что вы двое — или сколько вас там еще? — делаете сейчас. Я раскачал лодку, но только после того, как два месяца накачивался коньяком, и десять лет перед этим накачивался коньяком, и десять лет перед этим накапливал отвращение. Вы решили идти в ЦРУ? Валяйте, но без меня. Никто стоимостью хотя бы в четвертак не захочет иметь со мною дела.
— Ни в военную, ни в морскую разведку мы обращаться не можем, — продолжал армейский офицер. — С этим мы все согласны. Там — люди Делавейна, они нас просто перестреляют.
— Не смею возражать, капитан. Надеюсь, настоящим пулям вы поверите.
— Я уже верю, — сказал моряк, кивая Стоуну. — Из Сан-Диего сообщили, что Ремингтон, военный юрист, который последним разговаривал с Фитцпатриком, погиб в автомобильной катастрофе в Ла-Джолле. Перед тем как уехать с базы, он расспрашивал другого юриста о дороге к ресторанчику в горах. Туда он не доехал. Не думаю, что это был несчастный случай.
— Я тоже так не думаю, — согласился штатский. — Но это выводит нас на новую версию.
— О чем это вы? — спросил армейский капитан.
— О Фитцпатрике. База в Сан-Диего не смогла разыскать его, не так ли?
— Он в отпуске, — вставил морской офицер. — У него осталось еще дней двадцать. Ему не обязательно докладывать о своем местопребывании.
— И тем не менее его пытались найти, но не сумели.
— Я все же не понимаю… — заметил капитан.
