— М-м… да, пожалуй, таких я не встречал. Но, как ты знаешь, азиатская партия у нас сильна.
— Это другое.
— Другое… Ты давно знаешь Кристу?
— Лет десять, наверное. А что?
— Да мне может понадобиться человек, владеющий арабским. Я хотел поговорить с ней самой, но — видел сам.
— Что я тебе скажу? Язык она, конечно, знает превосходно, но слишком много пьет и слабовата на передок. Если это тебя не смущает…
— Смущает. Это и смущает. А других, кто владел бы арабским, ты не знаешь?
— Пожалуй, нет. Но Криста должна знать. Поговори с ней.
— Поговорю… Ну, что? Четверть четвертого. Поедем?
— Да. Да, надо ехать.
— Куда тебе?
— На Трубную.
— Там живешь?
— Нет, там редакция. Надо еще поработать.
Я завел мотор, прогрел его, потом оглянулся — чисто автоматически — прежде чем выехать на полосу. Если бы я промедлил еще одну секунду, на этом все бы и кончилось.
— Прыгай!!! — заорал я, выбрасываясь на дорогу.
«Элефант»-тягач разгоняется до ста сорока, думаю, с такой скоростью он и шел. Наш «зоннабенд» смяло, как пустую жестянку, и я уж не знаю, чем меня оглушило: грохотом, или воздушной волной, или это была просто психогенная реакция — только я очнулся уже тогда, когда «элефант» развернулся и надвигался, ревя; я столбом стоял на осевой и тупо смотрел, как он быстро увеличивается в размерах, и на душе у меня было легко и спокойно, как бывало разве что в том семеновском подвальчике. До тягача было рукой подать, когда я обманно вильнул корпусом вправо, а сам прыгнул влево. Голый автоматизм, этому нас учили. «Элефант» проскочил мимо и больше не возвращался — растаял во мраке, растворился, как призрак.
— Валера!
Он вылез из кювета — еще один призрак. Я его еле видел. В глазах плыли лиловые круги — и от напряжения, и от слепящих фар «элефанта». И тут, понимаете, загорелся наш «зоннабенд» — сразу весь.
— А реакция у тебя хорошая, — сказал я. Он промычал что-то в ответ.
Даже в том красно-дымном свете, что исходил от нашего бедного «зоннабенда», видно было, что Валера бледнее смерти. Потом он сел прямо на асфальт.
— Ты что, ударился?
— Башкой… вот тут…
На темени у него вздулась шишка никак не меньше кедровой.
— Ничего, нормально, — выдохнул, наконец, он, когда я закончил осмотр. — Нормально, обойдется. Бывало хуже…
— Значит, они не убили твоего агента, — сказал я.
— Значит, так. Только ему вряд ли от этого лучше.
— Кто он? Как зовут и как выглядит? Говори скорее, вон уже полиция едет.
— Анжелика Папст. Тридцать лет, невысокая, полная, очки с толстыми стеклами, очень маленький нос. Специалист по налогообложению — в этой самой «Эйфер»…
— Понятно, — сказал я.
Сразу четыре машины — по две с каждой стороны — подлетели к нам с визгом, ребята в черной коже выскочили с огнетушителями наперевес… Там никого нет! — крикнул я по-немецки. Все живые! Только сейчас у меня началась реакция, задрожали колени, зашумело в голове… все вокруг я видел чрезмерно четко и контрастно, но воспринимал полуосмысленно, и вопросы, которые мне задавал полицейский лейтенант, понимал не с первого раза. Да, стояли, вот тут, на обочине: на ходу открылся багажник, и остановились, чтобы закрыть, закрыли и только собрались ехать, как увидели… нет, еще не тронулись, нет… вот здесь. Битые стекла и брызги масла. Потом тягач развернулся вон там — и пытался наехать на меня, но я успел отскочить… нет, не ошибаюсь, он ехал прямо на меня, не снижая скорости… не знаю. Не заметил. Тоже не знаю. Много странного. Нет, у меня ни малейших подозрений…
8.06.1991. ОКОЛО 9 ЧАС. ТУРБАЗА «ТУШИНО-ЦЕНТР»
Живцов положили в коттедже, где жили Панин и Кучеренко. Вся операция прошла гладко, если не считать огрехом то, что самолюбивая Сашенька обошлась-таки без «лонжи», и Крупицыным осталось лишь перетащить ничего не понимающих грузин в другой коттедж. Тут они и лежали рядышком на сдвинутых кроватях и спали — усатые младенцы. Саша уколола их аббрутином — сильнейшим психомиметиком; в малых дозах он разгружает подкорку, и его раньше использовали для ускорения адаптации; в больших дозах — парализует волю, начисто отключая лобные доли. Часто этот эффект остается необратимым…
— Просыпайтесь, — сказал я негромко.
Они одновременно открыли глаза. Аббрутин мы между собой называем «буратин». Сделай из него Буратино. Делаю, начальник.
— Садитесь.
Они сели. Они улыбались мне. Искренние улыбки детей, еще не знающих, что мир не слишком добр. Я подал одному из них блокнот, ручку, сказал:
— Пиши по-русски: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя. То, как зверь, она завоет…» — я продиктовал две строфы. Передай блокнот соседу. Улыбка — он сделал мне приятное. У соседа тоже улыбка — он готов сделать мне приятное. «Буря мглою небо кроет…» Передай… Улыбки… «Буря мглою…» Дай ручку и блокнот мне. Шквал улыбок. Так… делая поправку на «буратин»… вот этот.
— Вот этот, — сказал я Панину.
— Как тебя зовут?
— Меня зовут Тенгиз, — очень легкий акцент.
— А фамилия?
— Моя фамилия — Гурамишвили.
— Хорошо, Тенгиз. Меня зовут Сергей. Я твой лучший друг. Лучший друг. Ты должен делать все, что я тебе скажу. Запомни меня. А теперь отдыхай.
— Отдыхайте все, — сказал я.
Они улеглись и закрыли глаза.
Мы вышли на застекленную веранду. Дверь в комнату Крупицыных была приоткрыта. В душе обильно лилась вода.
— Очень внушаем, мягок, послушен, — сказал я. — Неплохая мышечная реакция. Прекрасная память, легко обучаем. Наверное, круглый отличник. Чем они там занимались?
— Не знаю, — сказал Панин. — А зачем это?
Я пожал плечами.
— Так, может, обойдемся без проволоки? — предложил Панин. — Раз такая хорошая внушаемость…
— Не стоит рисковать, — сказал я.
Наверное, Панин хотел возразить. По крайней мере, воздуху набрал. Возразить было что: введение проволоки вручную было никак не меньшим риском, а следовательно — переводом материала. Внушение же под аббрутином давало результаты немногим худшие, чем с проволокой. Однако в нынешнем нашем положении лучше было истребить без пользы десять живцов, чем промахнуться в решающий момент. А кроме того, Панин, наверное, вспомнил «Самсон» — вспомнил и решил не связываться с таким говном, как я. Я бы на его месте поступил так же.
