– Горбатая карлица с хвостом... – вдруг прыснула Отрада.
– Что?
– Ерунда. Просто вспомнилось...
– Понятно... Так вот, ваш брат предложил на том силентии не пускать в ход оружие. Сдаться. Позволить завоевать себя. Не допустить кровопролития. Это мог быть ход, которого чародеи не ожидали... Боюсь, что кесаревич был прав.
– Не уверена. Они могли напустить на нас озлобление, как напустили тоску, и тогда все началось бы само, как бы стихийно...
– Н-ну... Да. Пожалуй. Может быть. Теперь о другом... Пактовий говорил вам, что Якун втолковывал ему, что вас нужно спрятать, а если не удастся обеспечить попадание в плен невредимой?
– Спрятать? Нет, о прятках он не говорил. Он говорил... сберечь. Это было перед боем.
– Понятно... Проклятая игра. Я доверяю Пактовию всецело, но не могу верить ему, потому что он верит Якуну. А я Якуну не то чтобы не верю... но сомнения испытываю. И что, простите, можно сделать при таких условиях?
– Тише, – сказала Отрада. – Птицы.
– Что птицы?..
– Молчат...
Конрад быстро, как ящерица, припал к земле. Отрада тоже вытянулась ничком, опираясь на ладони, согнув одну ногу в колене и упершись в землю ребром стопы – готовая пружинно вскочить и броситься вперед, напролом... Но надобности такой, похоже, не возникало пока... видны были лишь сапоги Афанасия, широко расставленные, стоящие уверенно. Рядом с левым сапогом мерно тыкалось в землю острие меча.
– Побудьте пока... – Конрад выскользнул из-под свода елового «шатра», встал рядом с Афанасием. До Отрады донесся обрывок шепотка. Потом сапоги Афанасия как-то странно переступили, повернулись носками внутрь... Ноги Конрада напряглись, застыли, судорожно шагнули на полстопы, вновь замерли...
– Да ты что... Афа... да ты... Они оба повалились на мох и хвою. Отрада вдруг оказалась рядом.
Афанасий лежал лицом вниз, они с Конрадом рывком (за больное плечо!..) перевернули его на спину... Кровь уже отлила от лица, глаза были полузакрыты неровно и смотрели один прямо, другой вверх. Помня еще что-то из запредельно давнего, Отрада приложила пальцы к его шее рядом с кадыком, там что- то дернулось в последний раз и замерло.
– Что с ним? – стоя на коленях, она выпрямилась.
Конрад был почти так же бледен. Губы его тряслись.
– Не знаю. Я его спро... спросил... слышно ли что – а он глаза закатил и повалился... Я испугался, не летучая ли это змея...
– Так не было же ничего?
– Не было... – он шарил глазами по распростертому телу. – Может, яду ему знахарь дал?
– С чего бы?
– Не знаю... Но крови нет, смотрите, нигде, одежда цела... яд или колдовство...
– Если бы колдовство, я бы почувствовала.
– Вот видите... значит, яд.
Он договаривал это, глядя остановившимися глазами куда-то за ее плечо, и лицо его становилось серым, старым, усталым и скучным. Руки медленно поднимались ладонями вперед... Тогда она оглянулась.
Два маленьких человека стояли, натянув до уха тетивы луков.
Наконечники стрел смотрели ей прямо в переносицу...
– Не вздумайте стрелять, – сипло сказал Конрад. – Ни в коем случае. Это я вас позвал...
Алексея внезапно пробрала дрожь. Она шла не изнутри, а будто бы из-под ног. Он остановил коня. Подменный затанцевал рядом.
Дошло до тебя, наконец? Дошло?!
Когда он пронесся по полумертвой деревне, не останавливаясь, а лишь объезжая трупы, когда ворвался в дом, в комнаты, где кровь была даже на потолке... тогда он не чувствовал ничего. И почти радостно переворачивал мертвых лицом кверху, зная заранее, что это – не она.
Потом он с кем-то о чем-то говорил, но с кем – и о чем?
Потом он куда-то ехал, застывший, как вылитый в воду свинец.
Тележная колея кончилась версту назад у клина сухого, съеденного шелкопрядом, леса, наполовину уже вырубленного; сюда от деревни ездили за дровами. Но и дальше тропа продолжалась, только теперь на ней не было следов колес, а лишь – копыт. Он обратил внимание, что отпечатались не просто подковы, а подковы с шипами. Интересно... до гор полдня пути... да и что там делать, в горах?
Он тронул коней и продолжил путь.
И почти сразу увидел дом.
Дом из белого камня.
Если бы он не перестал чувствовать хоть что-то, это могло быть потрясением, сравнимым разве что с тем, испытанным четырнадцать лет назад, когда осознал внезапно, вдруг... суд над Лариссой – не спектакль, не жестокий розыгрыш, не урок зарвавшейся молодежи (такое иногда устраивали во устрашение, но допускали нарочитую ошибку в процедурах, и на этом все кончалось) – и любимая умрет этой ночью... Уже потом, много лет спустя, он понял, что она стала жертвой интриги, направленной против его отца, сделавшегося слишком влиятельным после победы над Дедоем. Но тогда и отец не смог ничего сделать... а может, как ни страшно об этом думать – просто не пожелал разменивать свое положение на жизнь какой-то шестнадцатилетней шлюшки. Мать тогда попыталась было сказать это прямо, и Алексей возненавидел ее... и все равно остался жить в ее доме, вот в этом самом доме из белого камня, ибо такова была его часть приговора... год жить там, где творилось мерзкое прелюбодеяние... только тогда дом стоял на высоком морском берегу, окруженный кривыми соснами, и в ясную погоду можно было видеть вдали темную полоску материка – знаменитые Пурпурные утесы.
Сейчас дом как-то съежился и поскромнел, белый камень не светился, двор уже не казался таким необозримым...
Это не совпадение, подумал он. Значит... Он сунул руку за пазуху, чтобы достать кошель с ключами и картами Домнина, но наткнулся на дудочку.
Да. Сначала... Он коротко свистнул... позвал.
Молчание в ответ.
Еще раз. И еще.
Молчание...
Вот теперь – карты. Он долго всматривался в них. Потом оглянулся почти беспомощно. Но нет, никак нельзя было оказаться где-нибудь далеко отсюда.
Алексей подъехал к дому, спешился, накинул поводья на крюк и требовательно постучал в ворота каменным молотком, висящим на толстой смоленой веревке.
На третий день пути Сарвил и монах простились; монах продолжал движение на юг, вдоль подножия гор – там, верстах в тридцати, в труднодоступной котловине, находился монастырь Клариана Ангела, одного из великих чародеев древности, умевшего летать на крыльях. Сарвил же, оседлав пойманного в пути бесхозного мерина, отправился через горный проход на восток, в Болоть'...
Теперь, когда ему не требовалось притворяться живым, он почувствовал себя куда свободнее.
Мерин, то ли обозный, то ли крестьянский, несся в ужасе тем бешенным галопом, который даже
