призовой конь способен держать верст пять, после чего падает навсегда. Но этот пронесся и десять верст, и двадцать – не замедляя темпа. Подковы слетели давно и копыта его разбились по бабки, когда дорога перебросилась через мостик и как-то размылась, растеклась, утратив обочины.
Утром здесь погуляла смерть...
Другим взором Сарвил окинул это поле. Призрачные фигуры бродили по нему наощупь, натыкаясь на что-то еще более призрачное. Сарвил мог бы задержаться и рассмотреть все подробнее, и расспросить этих убитых – ему надо было просто позволить себе... примерно так же простой человек, войдя из яркого полудня в темный зал, должен остановиться и позволить глазам привыкнуть к другому свету, – но что-то в расположении фигур, в их неуверенном слепом танце подсказывало Сарвилу, что ответ не здесь.
Стреноженные кони паслись за следующим мостом, и несколько живых солдат спали в тени. Они не проснулись, когда Сарвил разрубил путы у дрожащей молодой кобылки. Мерина он отпустил, и тот рухнул, как мешок с костями, даже не вскрикнув. В каком-то смысле он был давно мертв... Как и сам Сарвил.
Мешок с костями...
Сарвил хоть и пустил кобылку в галоп, но не гнал так беспощадно. Не из жалости. Ей все равно конец. Просто нужно было присматриваться к тому, что делается по сторонам.
– Проклятье, – император стукнул кулаком по подлокотнику. – Вы хоть знаете, что ищете? Как он выглядит?
Горгоний вскинул седую голову.
– Да, император. Имеется немало идентичных описаний артефакта. Это прозрачный, с едва заметным желтовато-сиреневым отливом кристалл, вставленный в серебряную оправу с изображением льва в верхней розетке.
Размер артефакта примерно в две женские ладони. Если смотреть через него, то кристалл раздваивает изображение, и одно из получившихся – истинное. Из левого верхнего угла наискось идет меловой прожилок... Император молча смотрел на чародея, и тот вдруг сбился.
– Горгоний, мне кажется, ты решил поиздеваться надо мной, – сказал император. – Ты ведь отлично понимаешь, что я спросил не о внешнем виде.
– Понимаю, император. Но для того, чтобы увидеть сущность предмета, нужно знать и его внешний вид. С этого я и начал. Прошу простить меня.
– Итак, я спросил...
– Да, император. Мы знаем, что ищем. Но найти пока не можем. Наш оппонент умеет прятать вещи.
– И прятаться сам?
– Спрятаться ему будет сложнее. Я думаю, сейчас он просто далеко отсюда. Скорее всего, на северо-западе.
– Вот как? Откуда это известно?
– Один из наших учеников попытался мысленно пролететь над теми местами. Он сгорел, император.
– Учеников...
– У нас слишком мало полноценных чародеев, чтобы рисковать ими сейчас.
– Не исключено, что скоро их может стать еще меньше, – император щелкнул пальцами. Горгоний вздрогнул. Из ниши, из-за портьеры, появился гвардейский десятник. – Геро, принеси-ка нам горячего вина...
– Это ты... – выдохнул Алексей – и задохнулся.
– Да, я, – просто сказала Ларисса и отошла в сторону, пропуская его во двор.
Теперь она была почти живой, почти прежней... волосы цвета вороненой стали, тонкие с неодинаковым изгибом брови, отчего лицо, казалось, постоянно выражает полувопрос-полунасмешку... неожиданно светлые глаза, чуть косящие... более широкая, чем положено, переносица – след давнего падения с козы... Лишь губ у нее никогда не было таких... отрисованных голубым карандашом. Губы у нее всегда были припухшие, горячие.
Алексей перешагнул порожек из белого камня. Ничего не изменилось...
разве что стало ненормально тихо. Пропал обычный лесной шум, который даже не замечается, пока он есть. И – тонкий далекий запах тронул ноздри, запах подземной сырости, корней травы и влажного мела.
– Пос... постой, – сказал Алексей. – Я не могу... задерживаться. Надо... очень... Ларисса грустно покачала головой...
– Ты можешь пока не торопиться. Твоя подружка сейчас в большей безопасности, чем была с тобой. Ее захватили наездники на птицах. Они знают, кто она. Это ведь, в сущности, то, чего ты так упорно добивался сам?
Он попытался сглотнуть. Комок в горле был сух и колюч.
– Почти, – сказал он наконец.
– Дурачок, – сказала Ларисса и подала ему руку. – Пойдем в дом. Ты ведь понимаешь, что не случайно пришел сюда?..
Рука ее была просто прохладная... В доме стоял тихий, мохового цвета, сумрак.
– Мы почти квиты, – услышал он как будто издали. – Ты предал и ее.
– Да, – согласился он. Пересохло в горле, но он сказал, будто выплюнул... Предал.
– Дурачок. Бедный мой дурачок...
– Бедный? Что же во мне бедного? Я... – тут он вообще замолчал.
– Ты бедный, потому что опять делаешь не то, что нужно... нужно в том числе и тебе, – и знаешь это, и боишься, что опять проиграешь. Проиграешь на этот раз все. И даже больше, чем все.
– Боюсь. Не только этого...
– В конечном итоге этого. Однажды ты ухитрился обмануть свою судьбу, заставил ее гоняться за собственным хвостом... Бедный дурачок – однако же и необыкновенно везучий дурачок.
– Да. Дуракам, как известно, везет. Может быть. Если честно, я ведь так и не понял, что произошло в том... в той пещере... и после. Почему...
– В гробнице. Это была гробница.
– Ясно. Значит, мне правильно подумалось...
– Не зря же тебя кое-чему учили.
Они замолчали и посмотрели друг на друга.
– Поверь, я не могу тебе сказать, что именно ты сделал... сделал правильно... – Ларисса медленно провела пальцем по груди Алексея – сверху вниз. – Тебе не положено это знать, вот и все. Иначе ты получишь слишком мощное оружие... ровняющее тебя... с самим Богом... – она продолжала чертить у него на груди... вторая вертикальная черта, потом две горизонтальных. Решетка.
Знакомый знак.
Святой Крест склавов... и он же – отвращающий беды крестик Ангела...
Ангел же, помнится, противился распространению колдовства и чародейства среди людей, утверждая, что это сродни дроблению драгоценного изумруда в мелкую соль, которая не только не драгоценна, но и, будучи принята внутрь, смертельно опасна... и полагал, что сродни этому – попытки каждого живущего прозреть свою судьбу...
Он летал на рукотворных крыльях, брал в ученики и живых, и мертвых, призывал людей доверяться им, просить их без стеснения о помощи и ничего не творить самостоятельно... но все кончилось как-то очень быстро и очень невнятно, и даже Филадельф старался избегать этой темы, отделываясь общими фразами.