всего висел только череп с полутора десятками позвонков. Все это медленно рассыпалось по воздуху пылью. В глазницу попал осенний лист, щекотал черенком. Подлетала какая-то маленькая птица, садилась на череп и начинала его долбить. Это было мучительнее всего.
Самое глупое, думал он, это пытаться подстраиваться под древние пророчества.
Самое безнадежное – пытаться угадать, чего от тебя хотел или хочет Создатель.
Самое смешное – принимать на веру слова тех, кому ты нужен, но не подчинен.
Я был глуп, смешон и безнадежен.
Я буду умным. Я могу попытаться не быть смешным. Но моя безнадежность пребудет со мной. Я останусь сколь угодно надежным для других (ты уже предал ее! и ее, и ее тоже! – я только притворился перед судьбой, обманул судьбу, а на самом деле... – важно не намерение, важен результат...), но для себя все как было, все по-прежнему.
Потом были руки, странным образом создающие его заново из праха, в который он обратился.
Потом были тьма и свет. Сначала было больше тьмы, потом стало больше света. Может быть, это что-то означало.
Потом его несли. Погребальное пение слышалось над ним; оно было необычным. Он понимал слова, но долго не мог понять смысл, пока не догадался, что поют наоборот, от конца к началу, от последней строчки к первой...
Эту ночь император тоже провел в тревоге. С недавних пор ночи у него оказались украдены. Пылающая полоса в небе, пока еще не видимая днем, ночами проступала даже сквозь стены, как кровь проступает сквозь бинты, как воспоминания о невесомых детских горестях и обидах проступают сквозь плотную зрелую жизнь. Он лежал и смотрел на нее.
Он чувствовал себя даже не капитаном – капитаном явно был кто-то другой, – а, пожалуй, купцом на левиатоне, который среди моря медленно погружается в пучину. Лодку, должно быть, сорвало штормом, да и многие ли поместятся в лодке... А судно погружается медленно. Настолько медленно, что к этому можно даже привыкнуть. Вот она, надежная земля под ногами. Правда, чутьчуть накренилась... но ходить- то все-таки можно? И можно еще без страха переночевать в каюте. И наутро позавтракать вместе с другими пассажирами, болтая вроде бы ни о чем.
Можно уговорить себя считать прожитый день самым главным днем. Или месяцем. Или всей жизнью.
Но все существо твое – кричит.
Особенно во сне.
Во сне – уже третью ночь подряд – император видел себя повешенным на сухом дереве. Ноги едва не касались земли, но земли странной, с домиками не более шкатулки для печати и деревьями, подобными ползучей траве камнеломке.
Неужели же это все, думал он, глядя на эти домики – они начинали дрожать, словно при землетрясении, и потом корчиться в огне, неужели же это все, вот так просто, нипочему...
Он сел. Ночи слились в одну, и он не мог знать, в какую именно это происходит. Он сел, а потом встал. Женщина встрепенулась. Она не должна была спать, но уснула. Это была вина. Он решил пренебречь. Накинул халат, вышел на балкон. Страж справа и страж слева, на углах. Тихо отступили в тень. Он успел их заметить, и это тоже была вина.
Пренебречь.
Огненная полоса показывалась из-за далеких гор, полого восходила вправо на высоту взгляда поверх головы стоящего – и пропадала за свесом крыши и стеной... то есть не пропадала совсем, а становилась размытой и бледной.
Даже чародеи не видели ее. Одно время он даже думал, что они просто боятся признаться. Нет, действительно не видели.
Во сне он узнал, что ему следует отправляться в Мелиору. Он давно собирался туда, к воюющей армии, заметно утратившей боевой дух. Но отговаривали советники. Сегодня он решил окончательно... надо плыть. И немедленно.
Наверное, я убегаю, подумал император.
Сны о повешении начались у него сразу после возвращения с верховий Суи. Им даже пришлось сойти с коней, потому что кони судорожно рвались туда, вперед, под клубящиеся тучи. И сам император чувствовал, как гонит, гонит его туда, сначала вниз с горы, потом по дороге, потом через мосты, мимо брошенных городков и сел, по сумрачному ущелью – в Долину Качающихся Камней... Будто ровный ветер, тянущий в исполинское поддувало, подталкивал в спину. И тучи, раскинувшиеся там, вдали – лоснящиеся, цвета свежих кровоподтеков, напряженные...
Чародеи, бывшие с ним, выматывались страшно, стараясь хоть как-то оттолкнуть, пустить поверх голов ту дикую, сводящую с ума тягу.
Нескольких коней удержать не удалось, они умчались. Один – упал на склоне, сломав передние ноги. Но и он полз на коленях, полз бесконечно долго... Император приказал поворачивать.
Трюмы левиатона заполнялись водой, и невозможно было добраться до пробоины.
Почему это пришлось на мое время, подумал он. И еще он подумал о сыновьях. Их было двое, семи и девяти лет. Жену, мать сыновей, император давно удалил от себя, хотя иногда сожалел об этом... в ней было что-то, недоступное пониманию. Остальные женщины после нее казались придуманными от скуки.
Так, как мы живем, можно и вообще не жить... Он приказал мыслям исчезнуть.
Зaмок был огромен, как город – и все равно Отрада почти сразу поняла...он – тот же самый, что и крошечный черный на горe в мире-склепе, где жил Привратник... и, может быть, кто-то еще. Вот эта площадь и окружающие ее домата комната, где она очнулась, а вон то круглое озеро в желтовато- серыхберегах... понятно что. Назло всему она села на край и спустила ноги в воду. Водабыла ледяная. На нее смотрели, но не вмешивались.
Аски тоже с советами и разговорами не лезла. Только однажды, когда Отрада попыталась свернуть на широкую и совершенно безлюдную улицу, она сказала... «Не ходи». «Почему?» – удивилась Отрада. «Не принято...» Странно... Отрада, с одной стороны, была уверена, что Отец (так, с большой буквы, она решила называть его) не солгал ей; с другой – она почему-то твердо знала, что Алексей так или иначе вернется к ней. Будто бы где-то внутри, между ключиц, из ничего возникла дудочка-близнятка – взамен деревянной, отобранной тогда, когда Конрад предал ее... то есть – невыносимо давно. И эта бесплотная дудочка тихонько играла и играла. Значит, Алексей жив и придет за нею. Все остальное было как-то не слишком важным.
Зaмок почему-то казался зелено-черным, но именно казался... глаза утверждали, что здесь множество ярких и светлых цветов. Беленые стены, коричневатые деревянные настилы тротуаров, красные черепичные крыши. Но почему-то казалось, что под тонким слоем чужого обманного цвета все равно живет либо зелень камня, либо чернота железа.
Может быть, так на нее подействовал вид стен... они с Аски забрались на веселую, всю обвешанную флагами башенку, расположенную над мостом, и с этой башенки Отрада оглянулась.
Ниже уровня моста стена была сложена из исполинских каменных блоков, темно-зеленых и будто бы чуть прозрачных, стянутых на нескольких уровнях железными поясами; от моста и выше – целиком состояла из черных железных плит; головки заклепок были с голову человека. Плиты щетинились разной длины шипами. И нигде – ни следа ржавчины... Вид этой стены преследовал ее и наяву, и во сне.
Из железной комнаты без окон Отраду переселили в небольшую светлую шестигранную башенку на крыше совершенно пустого дома с колоннами. В башенке было три окна, выходящих на три стороны. Вид из двух был обычен...
красные крыши. Из третьего открывалась панорама широкой улицы и площади, уставленной
