Пусто. Она судорожно обшарила всю свою такую маленькую память. Пусто.
Хотя... документы?
В кармане куртки лежал бумажник, обвязанный грязной ленточкой. Она раскрыла его – но там были только три медных ключа на толстом колечке с выгравированными знаками и несколько засаленных и обтрепанных игральных карт. И еще – маленькая, в указательный палец длиной, дудочка из коричневатого дерева.
Смешно...
Тем не менее она почему-то знала, что ничего важнее этого в мире не существует. По крайней мере, для нее.
Еще в бумажнике нашлись три пятитысячные бумажки. Вот для этого в памяти место нашлось, с каким-то неудовольствием подумала она, что на эти деньги можно один раз поесть – сытно, хотя и не очень вкусно.
А еще во внутреннем кармане она нащупала рукоятку револьвера...
Что-то сработало внутри. Даже не в голове, а в плече или в локте. Рука отдернулась от находки и быстро скользнула в боковой карман, как в нору. Рука что-то знала.
И это знание – зеленого цвета облако – поползло от плеча было вверх, но вдруг бросилось в ноги и заставило встать, встать немедленно – и смываться отсюда подальше. Здесь было, оказывается, самое опасное место...
Она уже заходила за угол, когда позади хлопнула подпружиненная дверь, всхлипнула отключаемая сигнализация машины (откуда она это помнит?.. неважно...) и чей-то очень знакомый голос произнес, заканчивая начатую еще на лестнице фразу:
–...и сразу назад. Вряд ли это она, но – убедиться никогда не лишне. Отзвони мне, понял?
– Да понял, чего тут. Только все равно какой-то херней занимаемся, Стас, ей-Богу...
– Ладно, не ной. На обратном пути к Дубу заедь, пива «Миллер» возьми пару упаковок...
Хлопнула дверца, мягко заработал мотор. Саня, ковыляя, обогнула дом чуть раньше, чем тронулась с места машина и водитель мог бы заметить ее. Но сейчас он выедет из двора – и она окажется перед ним, как заяц в нетоптаном поле...
Торопясь успеть, Саня взобралась по лестнице семь ступенек! – вверх и успела закрыть за собой дверь. Сквозь зарешеченное окошечко она увидела машину: серую, хищную, низкую, быструю.
Похожую на махогона.
Она отступила в глубь помещения и налетела на какую-то толстую старуху. Старуха сильно пихнула ее и выругалась.
– Простите... – прошептала Саня.
– Чего «простите»! Чего «простите»! Понаехало вас, тварей...
– Ты как заругалась-то, Викторовна? – укорила ее другая, в вязаной шапочке и очках. – Не стыдно тебе?
– Мне еще стыдно, скажешь тоже! Вон – шастают по подъездам да по чердакам! Звонют тут: беженцы, мол, на кусочек хлеба – а сами глазами зырк да зырк... Ну, я-то сразу поняла, каки они таки беженцы. А деньги-то наши пенсионные им все и уходют, тут мне в собесе добры люди объяснили, как есть...
Саня, внезапно ослабев, прислонилась к стене. Она только что, полминуты назад, чудом избежала чего-то, что могло быть пострашнее смерти. Осознание этого еще не пришло полностью, но уже начало проникать в поры воображения.
– Эй, девка, ты чего так побелела? – спросила старуха в шапочке. – Правда беженка, что ли?
Саня покачала головой. В глазах странно двоилось.
– Да наркоманка она, по глазам видно, – сказала толстая Викторовна. – Пошли, пошли, Клавдия, добрая ты уж больно...
И старуха в шапочке дала себя увести. Очередь в кассу смотрела на Саню неодобрительно.
– Так, – сказала женщина за окошком и встала. Вам чего, гражданочка?
– Она ж больная, – сказал кто-то в очереди. Видно же. Позаражает всех.
– Я... заблудилась... – с трудом преодолевая дрожь, сказала Саня. – У меня... нога болит. Очень болит.
– А, так ей травпукт нужен! – будто бы обрадовался кто-то. Они все, кто стоял в очереди, вдруг слились для нее в одно существо. Не то чтобы злое, не то чтобы доброе... – Травпукт, голубушка, в соседнем дворе. Выйдешь сейчас, повернешь направо, там гаражи будут, пройдешь – и увидишь ворота, а на воротах написано...
За воротами стояла машина без колес – просто на каких-то чурбачках. Возле машины сидели двое в белых халатах и курили: белесый парень с редкими волосами и молодая горбоносая женщина в высоком крахмальном колпаке.
– О! – сказала она. – Клиент созрел. Проходи, красавица, раздевайся...
В темном тесном коридорчике пахло сильно и както полузнакомо. Перед дверью с надписью: «В уличной обуви не входить!» стояли две пары очень старых тапочек. Саня, с трудом дотянувшись до шнурков колено совсем не гнулось – сняла свои ботинки и вошла в кабинет. Там сидела еще одна женщина, пожилая.
– Вон там раздевайся, – показала она за ширму. Там стояла рогатая металлическая вешалка.
Саня сняла куртку. Посмотрела на себя. На ней натянут был черный свитер – весь в дырах, будто опаленный. Она сняла и свитер. Под свитером оказалась бесформенная полотняная рубашка, не слишком свежая, но и не так сокрушительно пострадавшая.
Вошли те, что курили. Парень уселся за стол, женщина в колпаке отошла к окну.
– Слушаю, – сказал парень.
– Нога болит.
– А что именно?
– Колено.
– Травма была?
– Не помню.
– Как так? Пьяная была?
Не знаю. Я вообще мало что помню. Вот как здорово. Как хоть звать-то, можешь сказать?
– Александра.
– Ну, хоть что-то... Ладно: фамилия-имя-отчество.
– Фамилию не помню.
Парень отложил ручку, которой собирался писать.
– Как это?
Саня пожала плечами.
– А документы есть?
– Нет. Были бы – сама бы посмотрела...
– Так. А живешь где?
– Не знаю. Я в себя на скамейке пришла.
– Постой. Что же ты раньше-то делала? Саня нахмурилась.
– Кажется, училась. Смутно что-то такое... пробивается.
– Та-ак. Имя, значит, Александра... лет сколько?
– Девятна... А какое сегодня число?
– Нормально. Шестнадцатое апреля. Год не нужен?
– Апре... апреля?
– Шестнадцатое апреля девяносто седьмого года. Тысяча девятьсот.
– Да-да... Так... я помню – был февраль... суббота... кажется, восьмое. Да, восьмое. Мы поехали в деревню, потом обратно, была пурга... приехали – и тут сказали, что сгорело общежитие...
– Пал Сергеич, – сказала вдруг пожилая, – точно: восьмого февраля пожар был в педучилище. У моей соседки там дочка учится.
– Вот, что-то выясняется, – сказал Пал Сергеич. – Значит, учащаяся педучилища Александра... не
