горько.
— А теперь? Чего бы я теперь не дал за возможность провести последние двадцать лет здесь — в этой крошечной хибарке!
На глазах его отца стояли слезы. Слова Дими пробудили старые воспоминания.
Старший Каструни хотел было что-то ответить, но из горла его вырвалось только громкое рыдание. Наконец он кивнул.
— Чего бы не дал ты! Чего бы не дал я! Но слишком поздно — сделанного не воротишь.
Димитриос, чтобы хоть немного его утешить, решил сменить тему.
— Отец, давай лучше посидим за столом, немного выпьем и обсудим наши планы насчет Троодоса. Я уйду прямо сегодня, но только с наступлением темноты. Не волнуйся, в Ларнаке я не останусь — отправлюсь туда, где меня никто не знает. Но уйти все равно придется — нужно кое с кем повидаться и уладить пару дел.
— Кое с кем? Пару дел?
— Просто дела, отец. Ничего особенного. Я научился быть очень осторожным.
Да и потом к утру я все равно вернусь.
— Но…
— Просто доверься мне.
С этой просьбой старику оставалось только согласиться.
Когда на Кипр опускается ночь, это похоже на щелчок выключателя. Вместо яркой небесной голубизны с одной лишь темной полоской моря на горизонте вдруг воцаряется испещренная блестками звезд тьма — и все это происходит за какие-то считанные минуты. Стрекот вездесущих цикад внезапно обретает особенную отчетливость и характерный ритм, будто исполняясь какого-то тайного смысла и начиная напоминать звучащую в ночной духоте загадочную морзянку насекомых.
Именно эта, вдруг ставшая неожиданно громкой и отчетливой, песнь цикад, да еще приглушенные покровом ночи прочие звуки, пробудили Димитриоса Каструни ото сна в знакомой с детства спальне ларнакского дома его отца. Но, в основном, он проснулся из-за цикад. Именно их пронзительный стрекот, напоминающий шкворчание жира на огне, внезапно бросил его в пот, солеными каплями выступивший на теле. Насекомые всегда так действовали на него… с некоторых пор. С тех пор, как он стал свидетелем неких событий в Израиле. Он еще мог выносить насекомых по одному, но в больших количествах — когда начинало казаться, что они объединены какой-то странной единой целью или задачей — насекомые были для него невыносимы.
Стараясь больше не думать об этом, он быстро встал, оделся и на цыпочках спустился вниз. Старик спал в своем кресле. Рядом с ним на столе — там где они оставили их накануне — стояли стаканы. Отец с сыном разговаривали до тех пор, пока Костас не задремал от непривычно большого количества выпитого бренди, и тогда Димитриос отправился наверх, улегся в постель и спал до тех пор, пока его не разбудили цикады и ночная тишина. Теперь же ему нужно было кое-что сделать и, пока он этого не сделает, покоя ему не будет. Он непременно должен выяснить, что из себя представляет этот Хумени. Конечно, никакой связи тут быть не должно — конечно же нет! — но следовало все проверить.
И на это у него были более чем веские причины…
Долгие годы — с той кошмарной ночи в Хоразине — Каструни часто размышлял над тем, чему ему довелось стать свидетелем в мертвом обреченном городе. Очень многое из увиденного тогда все эти годы жило в его памяти, навсегда отпечатавшись в ней, однако разум его уже давным-давно перестал верить в реальность тех событий. Пусть это была галлюцинация, кошмар, приступ безумия — что угодно, или все вместе — но на самом деле ничего этого не было. Да и как такое могло быть? И Гуигос, Джордж Гуигос — кем бы он ни был — сейчас все равно мертв. Или нет? Ну конечно же мертв: ведь он и тогда был древним старцем. А сейчас наверняка превратился в кучку давно объеденных могильными червями костей. Наверняка…
Но, несмотря ни на что, оставалась еще проблема содержимого седельных сумок Гуигоса: все эти эзотерические книги, старые пергаменты, части каких-то полузабытых, давно развенчанных или «запретных» писаний. О, да — за долгие годы скитаний Каструни весьма глубоко все это изучил.
Гуигос, несомненно, был дьяволистом и занимался всякой чертовщиной. Но вся его магия, пусть даже и «черная», оставалась лишь магией: облеченными в тогу реальности фокусами. Насколько понимал Каструни, все, что он ЯКОБЫ видел той ночью, было подстроено специально с целью напугать его и заставить отказаться от второй половины обещанной Гуигосом платы. Возможно, и с остальными двумя старик поступил примерно так же. Скорее всего, Ихья Хумнас и Якоб Мхирени были подобным же образом напуганы и тоже не решились потребовать остатка платы. Несомненно, именно в этом и было дело… а в чем же еще?
Порой, будучи не в силах признать невероятную правду или смириться с безвыходностью ситуации, человеческий ум старается найти хоть какие-то объяснения вещам, в которые не может поверить. Каструни тоже не был исключением из общего правила, но, при всем при том, был еще и крайне любознателен. А за долгие годы изгнания он к тому же научился сочетать любознательность с осторожностью.
Причем любознательность лисицы сочеталась в нем с соответствующей опасливостью. И сейчас, сидя за рулем обшарпанной взятой напрокат машины, направляющейся из Ларнаки по прибрежной дороге в направлении Дхекелии, он был лисицей…
Примерно на полпути между городком и гарнизоном за окном машины мелькнуло «Казино Янни» — просторное железобетонное здание на полпути между дорогой и морем, где помещались бар и таверна. Он помнил это место с детства и сейчас, увидев его, улыбнулся. 'Тоже мне, казино! '
Единственной игрой, которую он там когда-либо видел, было трио «одноруких бандитов»! На самом деле заведение не имело с казино ничего общего: хозяин сдавал помещение под свадьбы и другие торжественные церемонии, под политические собрания, разные общественные и национальные праздники и тому подобные мероприятия. Основными достоинствами «Янни» был большой открытый зал, служивший заодно и рестораном, да открывавшийся из него вид на море.
Но улыбка тут же сползла с лица Каструни. Ведь именно сюда тот человек — точнее мальчишка — которого он убил, должен был привести свою невесту.
С тех пор минуло двадцать лет и вот он, Димитриос Каструни, снова вернулся на остров, откуда вынужден был когда-то бежать, спасая свою жизнь. Вернулся, чтобы повидаться с отцом, с сестрами, чтобы снова увидеть места, где он рос как будто в каком-то совершенно другом веке. А вернувшись, вдруг лицом к лицу столкнулся со зловещей неожиданностью — с человеком, утверждающим, что они были знакомы в Израиле.
Яркие огни «Казино Янни» исчезли далеко позади. Мимо пронеслись одна или две направляющиеся в Ларнаку машины. А в остальном дорога была практически пуста, что его вполне устраивало. Еще миля и он на месте.
Хумени…
Джордж Хумени.
Этот незнакомец — человек, снявший виллу его отца — с ним ведь трое слуг, не так ли? Тот, другой Джордж, для исполнения необходимой ему работы в свое время тоже нанял троих. А за эти годы… разве у Каструни не возникало подозрений? Разве не казалось ему время от времени, что кто-то, или ЧТО- ТО, следит за ним, следует за ним по пятам, дышит ему в затылок так, что он постоянно был вынужден менять документы, заметать следы и переезжать с места на место?
Конечно, вполне возможно, у него развилась мания преследования — некий психоз страха. Он имел основания предполагать, что у этого психоза — боязни быть выслеженным, пойманным и преданным справедливому суду — есть название.
Это было не просто комплексом преследуемого, а в какой-то мере и чувством вины. Ведь как бы то ни было, он действительно УБИЛ человека, но страшился ли он возмездия за содеянное или здесь примешивалось что-то еще? Во всяком случае, ему казалось, что все крупные нацистские преступники наверное испытывают такой же страх — до того самого дня, когда их НАКОНЕЦ обнаруживают. Подобное же
