красотой и холодностью, но давать им радость вы не научены. И вы боитесь, что ваш супруг разочаруется в вас и станет искать утешения в других объятиях?
Барбара понимала, что выражается слишком прямолинейно, что ее откровения могут быть оскорбительны для Марианны, однако именно откровенность была тем лекарством, которое вылечит ее госпожу.
– Панна, – прошептала она вкрадчиво, – конечно, лучше всего было бы попробовать… Вы понимаете? Получить некий урок… Нет ли здесь мужчины, который был бы вам приятен? Уверяю вас, что ваша девственность будет сохранена: это будет просто как игра, как урок, как репетиция актрисы перед действом…
Она ожидала взрыва возмущения, однако Марианна только хихикнула.
– Ты шутишь, Барбара! Надо было думать об этом раньше! Здесь ведь совершенно невозможно сохранить даже подобие тайны. Конечно, все это очень забавно…
Глаза Марианны на миг затуманились, и Барбара уставилась на нее с алчным любопытством. Матка Боска, ее госпожа, ее неприступная госпожа думает о каком-то мужчине! О ком? Может быть, о своем зяте Вишневецком? О пане Стадницком? О Любомирском или Балле? Да мало ли тут пригожих панов! А вдруг… а что, если она думает про несусветного красавчика Янека Осмольского?!
Тут Марианна, словно почуяв мысли гофмейстерины, зябко передернула плечами и выпрямилась.
– Нет, – сказала она с той прежней сухостью, которая всегда была свойственна ее голосу. – Нет, Барбара. Все это безумие. Никаких уроков! Придумай что- нибудь другое, чтобы я могла быть уверена в любви ко мне мужа. Пойми: Россия – безумная страна. Здесь принято заточать неугодных жен в монастыри или вовсе уничтожать их. Я слышала о бабке моего Димитрия, Елене Глинской. Чтобы жениться на ней, великий князь Василий Иванович заточил в монастырь свою супругу Соломонию Сабурову. Я совершенно не хочу, чтобы мне хотя бы отдаленно грозила такая участь. Я хочу остаться для моего мужа единственной! Ты понимаешь?
– О да, панна, – покладисто кивнула Барбара. – Я понимаю. Тогда – что? Тогда нам остается единственный выход!
– Какой?
– Найти какую-нибудь знахарку…
– Знахарку? Ты хочешь сказать, ведьму?! – ужаснулась воспитанница иезуитов.
– Ведьму, колдунью – назовите ее как угодно! – воскликнула Барбара. – Главное, чтобы она готовила приворотные зелья!
И прикрыла себе рот рукой, убедившись, что говорит чрезмерно громко.
Однако Барбара принялась осторожничать чересчур поздно. Стефка, Стефания Богуславская, камер-фрейлина панны Марианны, разбиравшая в соседней комнате наряды госпожи и откладывавшая в сторонку те, которые нуждались в чистке после долгого пути, слышала весь этот разговор.
Когда прозвучали последние слова, она так и замерла, прижав к груди бархатную юбку панны Марианны.
Как интересно… Как интересно! О, если бы у Стефки была здесь надежная подруга, с которой можно было бы поделиться услышанным секретом! Но никому нельзя верить. Пани Хмелевская вообще не поймет, о чем шла речь, пани Ядвига Тарло – родня панны Марианны, сплетничать с ней – смерти подобно, а довериться кому-то из служанок слишком опасно, они продадут Стефку с потрохами. И вообще никому из своих довериться нельзя. Что с молоденькой фрейлиной сделает пан Мнишек, если узнает, что она сплетничала о ее дочери… казнит, казнит смертию!
Но что же делать?! Стефка уже ругала себя за то, что оказалась не в меру любопытной. Тайна просто-таки раздирала ей гортань, так хотелось хоть кому-то ее разболтать!
Стефка вдруг даже подскочила от радости. Только вчера она познакомилась тут, в Смоленске, с замечательным русским. По виду он приказный, но замашки у него истинного шляхтича. Кстати, он недурно говорит по-польски и даже слегка похож на царя Димитрия ростом и сложением, а также рыжеватыми волосами. Вот только глаза у него светлые, а у Димитрия темно-голубые. Этот человек (незнакомец, понятное дело, а не царь Димитрий) вчера глаз не спускал со Стефки и то и дело попадался ей на пути, когда она показывала слугам, куда таскать сундуки и корзины с нарядами панны Марианны. И сегодня Стефка его видела. Мало того! Он успел шепнуть девушке, что у него есть подарок для такой красивой барышни. И поэтому не придет ли обворожительная паненка вечерком к нему – немножко поболтать?
По привычке Стефка поглядела на нос и пальцы незнакомца. Нос был длинный, пальцы – тоже. Значит, с мужским естеством у него тоже все обстоит как надо. Стефка уже давно не была с мужчиной… Получить немножко радости, а заодно облегчить душу и кое-что, пусть неясными намеками, рассказать этому русскому…
Какое счастье! У нее с души камень упал.
Наверное, точно такое же облегчение ощущал во времена оны некий цирюльник, прознавший, что у царя Мидаса, коего он брил, ослиные уши. Тайна просто-таки раздирала ему гортань, так хотелось кому-нибудь ее разболтать! И он нашел выход. Выкопал в песке ямку, шепнул туда: «У царя Мидаса ослиные уши!» И вздохнул легко-легко…
Кто же мог знать, что из ямки вырастет тростник и шелестом своих листьев поведает тайну царя Мидаса всему свету?!
Май 1606 года, Москва, палаты князя Шуйского
– А коли в самом деле загубим природного царевича? – прошелестел Татищев. – Истинного государя?
Федор Романов и князь Василий Шуйский переглянулись, но никто из них и словом не обмолвился.
– Князь Василий Иванович, что ж ты молчишь? – не унимался Татищев. – Кому, как не тебе, знать правду?
Родственник князя Василия, красавец Михаил Скопин-Шуйский взглянул на него лукаво, чуть приподняв свои крутые брови. В серых глазах проблеснуло некое странное выражение, да мгновенно и угасло, но Федор Романов успел его заметить. Да, Татищев слаб нутром, тут Скопин-Шуйский прав, однако рубить сплеча и избавляться от шаткого союзника не следует. Можно не сомневаться: дело свое думный дворянин Михаил Татищев в нужную минуту сделает. Он, наверное, единственный из всех собравшихся заговорщиков верит, что о свержении Димитрия его ближние бояре возмечтали исключительно для того, чтобы избавить Россию от польского засилья, выдворить вон из Москвы эту зажравшуюся шляхетскую погань, которая в своей драной Полонии кусочничала да вшей щелчками со шляп сшибала, а тут, в Московии, вдруг осмелела, расправила плечи и позволяет себе унижать природных русаков. У всех живы в памяти унизительные картины, когда после венчания Димитрия и Марины лыцари польские высыпали на паперть и ну метать из карманов широченных штанов монеты без счета – и кидались за ними не только нищие, но и горожане и иные боярские дети, даже не подумавши, что карманы поляков набиты русским золотом и серебром, у них же отнятым самозваным царевичем и без счета розданным в оплату польским наемникам, польским ксендзам и польской девке из какого-то там Самбора…
Да, поганое выдалось зрелище. Однако виноваты здесь не столько поляки, сколько человеческая природа, подумал Романов. Что поделать, если страсть к унижению себя живет в душе любого простолюдина. Да и не только простолюдина. Федор Никитич вспомнил, как еще год-два назад, сосланный Годуновым в Сийск и насильственно постриженный в Антониевом монастыре под именем Филарета, и сам мечтал только о смерти своей и своей семьи. Хотелось пасть еще ниже, вообще обратиться в прах земной, он забывал даже о происхождении своем, даже о гордости фамильной (ведь был не кем иным, а старшим сыном Никиты Романова, племянником самой царицы Анастасии, первой и самой любимой жены Ивана Грозного!). Смиренный Филарет!
Как же, смиренный! Кончилось смирение, уничижение воистину оказалось паче гордости. Вышло, что тогда, двадцать лет назад, послушавшись доводов Богдана Бельского, он да брат Александр Никитич совершили наиглавнейший, правильнейший поступок в жизни. А ведь казалось, в пустую затею ввязался. Недоумевал: да сможет ли что-нибудь значить для него какой-то мальчишка, которого они с Бельским…
Нет, даже думать об этом не стоит. Та давняя история – такая тайна, которую надобно хранить даже не за семью – за семижды семью печатями. Бог надоумил Федора Романова выковать тот ключ, который отворил ему двери узилища. Мало того, сей же ключ оказался весьма подходящим к сундукам с неизмеримыми богатствами. О каком же предательстве может идти речь, если Федор Никитич всего лишь пожинает плоды труда своего? Ах, кабы не клобук, которым его накрыли против воли, кабы сын Михаил не был еще так мал, так безнадежно мал, плоды сии могли бы быть куда слаще и сытнее! Но… надо верить в стезю свою, надо верить, что время Романовых еще настанет. Видимо, на то воля Божия, чтобы племянник царицы Анастасии, человек, ближе всего стоящий к трону, сейчас способствовал притязаниям другого человека. Ведь когда сковырнут Самозванца (сомнительного сына седьмой жены!), на престол ринется князь Василий Шуйский.
А вот кстати о Шуйском… Вернее, кстати о предательстве. Почему-то Михаил Татищев не зрит с осуждением на князя Василия. А ведь во лбу его словно бы клеймо горит! Весь жизненный путь его – лишь череда предательств. Сначала входил в скопище боярское, кое требовало от малоумного царя Федора Ивановича развода с неплодной царицей Ириною. Но братом царицы был Годунов, ее пострижение означало прежде всего его отставку, а значит, бояре потерпели поражение и были подвергнуты опале. В отличие от сосланных сообщников Шуйский довольно скоро воротился в Москву и даже вновь подполз к подножию трона. Борис оказал ему особое доверие: отправил расследовать угличское дело о смерти царевича Димитрия. И Шуйский привез доклад следователя, вполне удовлетворявший всевластного Годунова: царевич-де убил себя в припадке падучей. Правда, за такое умилительное расследование Шуйский вправе был ожидать большей признательности от будущего государя. Но при Годунове он особых почестей и богатств так и не достигнул. Не потому ли после смерти царя Бориса Шуйский, доселе убеждавший всех в самозванстве Димитрия и клявшийся, что сам видел в Угличе его окровавленный труп, начал вдруг распространять совсем иные слухи? Дескать, доклад следователя был написан по принуждению, поскольку на него, Шуйского, чрезмерно давил Годунов, а на самом деле в Угличе был похоронен какой-то попов сын, а не малолетний царевич. К Москве же идет истинный сын Грозного, дабы настоять на своих законных наследственных правах!
Хорошо. Димитрий вошел в столицу, взял трон, наградил своих сподвижников, в числе которых был и князь Василий, и даже позволил ему вступить во второй брак (отчего-то царь Борис никак не давал Шуйскому разрешения жениться!). Казалось бы, живи да радуйся. Однако князя Василия словно бы вошь подгрызала за причинное место. Не мог он усидеть спокойно и принялся вместе с братьями устраивать заговор против нового царя, признанию коего сам же способствовал.
Тогда Федор Романов еще не примыкал к злоумышленникам. И слава Богу! 30 июня минувшего года заговор был раскрыт из-за глупости и неосторожности Шуйских, и князь Василий, как старший среди братьев, как главный виновник, был приговорен собором к смерти. Он готовился взойти на плаху, и вот тут-то Димитрий совершил поступок, который умным людям казался либо признаком непомерной дурости, либо – непомерного же великодушия. Димитрий простил князя Василия Ивановича и всего лишь отправил его с братьями в ссылку, конфисковав имения. Не прошло, впрочем, и года, как Шуйские вновь оказались в Москве, причем имения были им возвращены. Сладкоречивый до приторности князь Василий вновь приблизился к трону, втерся в доверие к царю… а значит, не смог удержаться от того, чтобы вновь не начать готовить заговор против Димитрия.
Это казалось непостижимым уму. Ведь молодой царь простил все его прегрешения, все оговоры, всю ту грязь, которую лил на него Шуйский! Вместе с ним
