Ксения представляла, как он самодовольно ухмыляется, вступив в обманом захваченные покои, как унижает павшее величие Годуновых… Первое, что велел сделать – это сжечь их дом! Теперь у нее угасла вера даже в справедливость небес, которые не поразили обманщика насмерть своими молниями, а лишь слегка попугали досужую чернь. Одна осталась у девушки надежда – что рано или поздно исполнится придуманная ее отцом месть Самозванцу.
Она жила теперь только ожиданием неистового грохота, который однажды раздастся со стороны Кремля, и тогда…
Но дождалась другого. Как-то раз в комнату ворвался князь Василий Михайлович – глаза так и скачут, рот в струнку:
– Пришло твое время, Ксения Борисовна!
За ним вбежали горничные девки, подхватили Ксению с постели, поволокли под руки в сени, оттуда в придомную баньку. Уж ее мыли-мыли, терли-терли, розовыми водами ополаскивали, не давали отдышаться. Наконец до скрипа промытые, влажные волосы заплели в две косы, принесли одежду. Ксения так и ахнула, узнав свой любимый сарафан – шелковый, темно-синий, с вышивкой-вставкой от груди до подола, и еще по подолу вышивка. Как же нравилось отцу, когда Ксения надевала этот сарафан!
Слезы навернулись на глаза, но тут же высохли, когда в ошеломленную голову прокралась мысль: для чего ее намыли, для чего волосы заплели, для чего нарядили? И ларец подали, в котором держала свои наилучшие украшения: серьги, ожерелья, запястья и перстни, – выбирай, – и зеркало принесли…
«Настал час!» – сказал Мосальский. Знать, и впрямь настал…
И все же Ксения гнала от себя эту мысль. Даже когда карета повезла ее вместе с князем Василием Михайловичем в Кремль. Даже когда повели ее по знакомым коридорам и переходам. Даже когда распахнули двери в просторную баню, в которой, знала Ксения, любил иногда париться отец. Для него эта баня и была нарочно выстроена: не как русская, а с какими-то хитрыми иноземными приспособлениями.
– Зачем в баню? – спросила Ксения, полуобернувшись к Мосальскому. – Я же только что…
И осеклась: Василий Михайлович, минуту назад следовавший на полшага позади, исчез. Дверь за спиной Ксении оказалась заперта.
Вдруг, как чудовищный призрак, промелькнул в памяти страшный, невыносимо страшный, случайно подслушанный рассказ о том, что отец-де ее, Борис Годунов, люто ненавидел старшего из братьев Романовых, молодца, красавца, богатыря и редкого удальца Александра Никитича. За ум и красоту, за широту душевную ненавидел! Обрушившись с гонениями на эту семью после доноса романовского холопа, он повелел первым уничтожить именно Александра Никитича, но поскольку дал обет крови не проливать, то по его приказу Романова
Но тотчас Ксения покачала головой: навряд ли. Стоило ли ее мыть в восьми водах, стоило ли украшать, подобно тому как иноземцы, живущие в Немецкой слободе, украшают свое Майское дерево? Да ведь и не в тесную парильню ее втолкнули, а оставили в просторном предбаннике с резными лавками по стенам, с широким столом посредине. На столе варился кипяток, стояли кувшины и скляницы, в каких отцу привозили фряжское вино.
И вдруг до нее донесся громкий смех. Женские заливистые голоса сплетались с мужскими, басовитыми.
Ксения отскочила к стенке, забилась в угол. Прижала руки к сердцу: чудилось, вот-вот выскочит.
Отворилась тяжелая дверь, откуда понесло сырым горячим паром, и в предбанник вбежали три девки. Они были нагие, мокрые; распаренные тела сверкали округлостями грудей, бедер, плеч. Сырые косы змеились по спинам. Девки показались Ксении необыкновенно красивы – и в то же время страшны, словно ведьмы. Нет, водяницы-русалки! Вот именно: они были похожи на русалок, в которых, как известно, обращаются девушки, умершие от несчастной любви. А потом они безудержно веселятся и норовят завлечь в свои объятия всякого пригожего молодца, чтобы защекотать его, зацеловать и залюбить до смерти.
Однако двое мужчин, которые появились в предбаннике вслед за развеселыми девками, меньше всего походили на покойников. Их статные тела были распарены до красноты, лица сияли здоровым румянцем, а зубы сверкали в улыбках.
Ксения какое-то мгновение оцепенело смотрела на полуголых мужчин. Чресла, правда, были прикрыты исподниками, однако натянули их мужчины на мокрые тела, поэтому они почти не скрывали ни мускулистых ног, ни обтянутого тканью, возбужденного естества.
Господи! О Господи! Пошли мне смерть вот сейчас, сию же минуту! Пусть кончится масло в той склянице, что установлена в потайном месте в подвале Кремля, пусть падет огонь на пороховое зелье…
– Что загляделась, Ксения Борисовна? – спросил один из мужчин, ростом повыше, черноглазый и черноволосый. Торс его густо порос черной шерстью. – По нраву я тебе пришелся?
Тошнота резко подкатила к горлу Ксении. Он! Отрепьев!..
Но тотчас полуобморочный туман отхлынул. Нет. Тот был и ростом пониже, и в плечах пошире, и лицо вместе с этим щербатым, толстогубым ртом запросто можно было назвать уродливым, а этот полуобнаженный мужчина красив опасной, свирепой красотою дикого зверя.
Ксения утерла холодный пот, выступивший на висках.
Не он. Незнакомый какой-то. Слава Богу…
– Что загляделась, царевна? – повторил черноволосый. – Выбираешь, кто тебя первый отпробует? По-хорошему, черед должен быть мой.
– Почему это твой? – засмеялся другой мужчина, белозубый, с соломенными волосами и зелеными, словно крыжовник, глазами, но чуть пожиже статью, чем первый. – Мы небось конаться [51] станем, кто царского яблочка первым куснет, а кто вторым.
– Не буду я с тобой конаться, Мишка, – отмахнулся черноволосый. – Моя она, моя, мне ее царь Федор Борисович, земля ему пухом, обещал, коли против Димитрия Ивановича выстою.
– Так ты же не выстоял, – снова захохотал Мишка. – Не выстоял, продал царя-батюшку!
Черноволосый хмуро показал насмешнику кулак, и в этот миг Ксения его узнала. Не раз видела во дворце молодого воеводу Петра Федоровича Басманова, возвышенного ее отцом (род Басмановых, прежде бывший в несравненной милости у царя Ивана Грозного, потом впал в долгую опалу). Да, помнится, покойный брат Федор готов был что угодно пообещать человеку, который спас бы его шаткий трон, его царство! Мать, узнав про это, очень ярилась: мол, слыханное ли дело – царевну за какого-то худородного выдавать! Федор, уставший от беспокойства, от непрестанного ворчания матери, бросил насмешливо: «Ну а наш род прямиком от Александра Невского идет!» – намекая на происхождение Малюты Скуратова, сиречь Григория Ефимовича Скуратова-Бельского, да и самого батюшки – оба из самых захудалых дворян, возвышенных Иваном Грозным. Марья Григорьевна так рассвирепела, что чуть не подралась с сыном, даром что царь… Ни мать, ни брат не спрашивали согласия Ксении на брак с Басмановым – да какое им всем было дело до ее согласия! Даже отец, любимым дитятею которого она была, не озаботился подобными мелочами, а с маху решал ее судьбу: принц Густав, герцог Иоганн, какая разница, кто еще! Ксения привыкла покорно соглашаться со всеми решениями относительно ее грядущей судьбы… Вот и сейчас, кажется, ничего другого не останется, как покорно склониться перед желанием этих двух самцов, которые, возбуждаясь от собственных слов, оспаривают ее друг у друга!
Она с ужасом смотрела на их чресла, с которыми происходили какие-то странные изменения. В жизни Ксения не видела нагого мужчину, только по Дуняшкиным рассказам представляла себе, как выглядит их естество. Но слушать – это одно, а вот зреть… Зреть и представлять свою жалкую участь…
Что с ней сделают эти двое, как натешатся? Обратят в игрушку своих прихотей? Или, не получив чаемого удовольствия, просто-напросто перережут ей горло?
Тошнота накатила, вновь начала обморочно кружиться голова.
– Эй, что закручинилась, Ксения Борисовна? – насмешливо вскричал меж тем Басманов. – Не горюй! Думаешь небось, что жизнь твоя кончилась, не снесешь бесчестья? Снесешь! И еще лучше после того заживешь. Будут тебя мужики ласкать, дорогими подарками баловать, сладкими винами поить.
– Чтоб тебе смертного вина напиться однажды! – слабым, непослушным языком выговорила Ксения. – Чтоб твоя утроба червями загнила! Чтоб тебя подняло да треснуло! Чтоб тебя!..
– Хватит, уж ладно будет! – хохоча, выставил вперед ладони Басманов. – И того ты мне нажелала, и этого, и другого, и третьего. Ох, какая щедрая, спасибо тебе на добром слове. У каждого, знаешь ли, свой черед. Покуда я и сам жив – и всем другим того же самого желаю. А придет время помирать – так и скажу: без меня живите весело и счастливо. Я ж не так, как твой батюшка, который на помин души своей собирался таку-ую заупокойную закатить, что от Кремля щепочки не осталось бы. Всех бы нас по клочочкам собирали после его заупокойной. Слава Богу, стражник, который его в подвал вел, вовремя язык развязал.
Ксения смотрела на него остановившимися глазами.
Открыт! Открыт батюшкин замысел! Эх, государь-отец, видно, Господь и впрямь помутил твой разум накануне кончины. Сведший в могилу столько винных и безвинных, как же ты позабыл о каком-то соглядатае, ненужном свидетеле, почему не заткнул ему рот на веки вечные? Отступился ты от дочери… и сам Бог от нее отступился!
Басманов поглядывал на помертвевшее лицо Ксении и злорадно ухмылялся, прекрасно понимая, что творится сейчас у нее на душе.
– Эй, девки! Евины дочки! – воскликнул он вдруг. – Что стали? Разве не видите – новая подружка ваша закручинилась, запечалилась? А ну, нарядите Ксюшеньку, как следует в бане быть наряженной, да поднесите ей для возвеселения души чарочку-другую!
Девки, притихшие было в уголочке, со всех ног кинулись к гостье, и не успела та и глазом моргнуть, как сарафан, рубаха и исподняя сорочка слетели с нее и она оказалась раздета донага. От изумления, от неожиданности, от потрясения и испуга Ксения даже сопротивляться не могла: только вяло отмахивалась, бормоча коснеющим языком:
– Оставьте! Христа ради, оставьте! Да пустите же меня!
Наконец-то девки отступились от нее, явно довольные делом своих рук. Басманов и его сотоварищ по блуду смотрели вприщур, тяжело дыша.
– Не-ет, Мишка, – протянул Басманов. – Не стану я с тобой конаться. Моя она будет, а сунешься вперед меня – хрип перегрызу.
– Ой, не шибко заносись, Петр Федорович, – не то насмешливо, не то чуточку обиженно ответил собеседник. – И на хрип мой зубов не востри. Сдается мне, что нам с тобой лишь о втором да третьем череде спорить придется! – И он кивнул на дверь, отделявшую помещение мыльни от предбанника.
Басманов хлопнул себя по лбу с самым обескураженным выражением, словно вспомнил нечто давно забытое, и заискивающе поворотился к Мишке:
– Эх, дружище… Не сказывай государю, что я о нем не вспомнил. А уж я тебе за услугу…
Он не договорил. Дверь из мыльни резко распахнулась, и на пороге в клубах горячего пара показалась фигура невысокого мужчины, одетого, вернее, раздетого так же, как и Басманов с Мишкою. Он поддерживал под руку пышнотелую девушку с мокрыми полурасплетенными косами. Девушка была то ли усталой до полусмерти, то ли пьяной. Ноги ее подкашивались, глаза блуждали. Незнакомец заботливо довел ее до лавки, на которую девушка плюхнулась, словно ком сырого теста. Прислонилась к стене, завела глаза…
Ксения вдруг заметила, что на груди ее, на плечах и животе краснеют какие-то пятна.
