сиденье и принялась изо всех сил резать шкуру, стараясь попадать по одному и тому же месту. В маленькой кабинке стало жарко, от постоянной качки к горлу подступала тошнота. Проклятая оболочка ее микротюрьмы, словно заговоренная, не уступала — руки онемели, а результатом была только маленькая бороздка. Девушка сменила руку и продолжала работу с неослабевающей яростью, запрещая себе думать о том, что прошло уже не менее получаса. Несколько раз характерный сбой покачивания показывал, что носильщики меняются, продолжая неуклонно двигаться в гору. Теперь ей не нужно было искать направление разреза — камень скользил по бороздке, которая углублялась раз от раза. Вниз — вверх. Вниз — вверх. Вниз…
Легкий запах гари проник в кабинку. Таира чуть не завопила от радости значит, еще немного. Сильнее. Сильнее…
Носилки закачались и рухнули без всякого бережения. Теперь до нее доносились звуки и тяжелый топот — если бы не ожесточенность криков, можно было бы подумать, что вокруг ее укрытия пляшут захмелевшие великаны. Что узилище превратилось в убежище, она уже не сомневалась; несколько раз по портшезу били чем-то тяжелым, затем он качнулся и завалился набок — счастье, что не той стороной вниз, где наметился разрез. Шум понемногу стихал, сверху на носилки что-то рухнуло, и наступила тишина.
Она начала догадываться, в чем дело. Судя по движению вверх, они поднимались по склону знаменитой «лягушечьей» горы, на вершине которой было спрятано голубое золото — ее, кстати, по праву дарения и в силу приобретенного титула. Стража этой сокровищницы, вероятно, не разобралась в ситуации… А, неважно. Только бы вылезти, в этой западне уже почти не осталось воздуха… Еще несколько отчаянных движений, и невообразимая смесь гари и вони ворвалась внутрь кабинки. Радуясь тому, что на ней почти ничего не надето, Таира втиснулась в узкий разрез, извиваясь как ящерица, высунулась по пояс — и замерла.
Носилки лежали на склоне обрывистой горы, а внизу, под кучерявой пеленой не желавшего подниматься дыма, полыхало Пятилучье. Уже не сохранилось ни одного висячего мостка, вместо куполов вихрились огненные смерчи, и только кое-где сверкающие изразцовой облицовкой минареты тянулись к небу, словно еще надеясь взлететь над этим адом. Девушка почувствовала, что задыхается больше от слез, чем от дыма, потому что никакой надежды на спасение из этого пекла не было и быть не могло, а главное — все это было чудовищно бессмысленно…
Размазывая по лицу слезы пополам с копотью, она вдруг почувствовала, как что-то касается ее головы. Она с трудом повернулась, чтобы поглядеть вверх, — с крыши ее носилок свешивалась четырехпалая рука. Она прижалась к земле и окончательно выползла наружу, цепляясь за какие-то волосатые стебли, чтобы не покатиться вниз по обрыву. Попыталась подняться на ноги и поскользнулась. А когда всмотрелась в то, что было у нее под ногами, то испытала приступ самой безобразной и неудержимой тошноты. Потому что это были внутренности тихрианина, чей труп был заброшен на валяющийся у самого обрыва портшез. Еще одно тело, исполосованное не мечом, а огнем, валялось в двух шагах. Дальше целая груда, и не тел, а обезображенных обрубков. Бессмысленная жестокость. Еще более бессмысленная, чем уничтожение города, — там, по крайней мере, была последняя воля умирающего князя. И — странное дело — у нее почему-то не возникало ненависти к Оцмару.
Он был безумен, он был болен неизлечимой любовью к ней, позвавшей его так бездумно на погибель и ему, и Сэнни, и, может быть, маленькому Юхани. Но Кадьян — хитроумный, расчетливый Кадьян, который все понимал и в любой момент мог вмешаться, не допустить — да просто не передать последнее Оцмарово повеление… Ну, попадись он ей — а она сделает все, чтобы он ей-таки попался…
И точно в ответ на ее беззвучное проклятие, едва заметный бугорок, поросший травой, начал вдруг подыматься, будто под ним вызревал гигантский гриб; достигнув человеческого роста, он плавно двинулся, словно поплыл, прямо к Таире, и она уже видела, что это — Кадьян, встряхивающийся как собака, выскочившая из воды, так что травяные брызги разлетаются изумрудным ореолом и тут же испаряются, не долетев до земли.
Больше всего ее изумило то, что он шел, нисколько не прихрамывая, а спокойно и даже величаво.
Он остановился перед девушкой и оглядел склон, усеянный обезображенными телами. Покачал головой.
— Лихие у тебя воины, повелительница, — произнес он каким-то странным голосом, в котором смешивались и осуждение, и зависть.
Она разом забыла все, что хотела ему наговорить. Чтобы это сделали джасперяне? Ратные братья ее Скюза?..
— Врешь. Зачем только?
— Когда я служу своему повелителю, я служу верно, — проговорил он своим обычным безразличным тоном, словно сообщал ей о каком-то пустячном деле. — Я видел одежды твоих стражников. На Тихри подобных нет.
— И сколько же их было?
— Один.
— А лицо? Ну хоть какие-нибудь приметы? — допытывалась она.
— У него не было лица.
Она вспомнила, что отливающие металлическим блеском куртки джасперян, которые они называли почему-то скафандрами, имели капюшоны с дымчатыми щитками — то ли от солнца, то ли от дождя. Все сходилось.
— И ты все видел? — спросила она упавшим голосом. — Своими глазами?
Он понял ее вопрос буквально.
— Я видел все глазами травы, под которой мне пришлось укрыться. Он возник прямо из воздуха и напал на тех, что несли тебя, повелительница. В одной руке у него был огонь, в другой — железо. Он разрезал их на куски, безоружных. Стражники, приняв его за дракона в человеческом обличье, попадали ниц; он поднял одного из них и, указывая на носилки, произнес одно-единственное слово: «Кто?» — «Властительница Будур», — еле слышно пролепетал обреченный. Тогда твой воин ударом ноги опрокинул носилки, распорол своего пленника сверху донизу и, отшвырнув его, принялся добивать всех. Потом шагнул к обрыву, прыгнул вниз — и тут же исчез.
— Так, может быть, это и был какой-нибудь дракон? — ухватилась она за последнюю ниточку надежды. — У вас тут полным-полно всяких магов и прочей чертовщины! Что, если кто-то принял вид нашего… моего ратника?
Кадьян покачал головой:
— Сибилло в расцвете сил сможет, пожалуй, принять облик того, кого он видел. Но и только. Он повторит вид, по не поступки. Ты подумала о жалком старом ведьмаке, которого ты пригрела? Он ни на что не способен, кроме ужаса перед заточением. Это страшно, но поверь мне, госпожа: стать таким вот остервенелым убийцей может лишь тот, на ком проклятие анделиса.
И тут притихшая было ненависть снова вспыхнула в душе девушки:
— Ну а ты? Ты сам, верный Кадьян? Разве ты не мог это сделать? Ты же сжег целый город, сколько человек сгорело заживо…
— Я? — равнодушно переспросил он. — А зачем? Что касается города, то его сожгла воля покойного князя. Твоя предсмертная воля, повелительница, будет выполнена столь же неукоснительно. А за своих подданных не беспокойся, в Пятилучье никто не жил, здесь только служили Полуденному Князю, и этой челяди было не так уж много. Вон они, бегут по всем пяти дорогам. Феи вывели всех.
— Но они же все потеряли…
— Твой Жемчужный Двор — каменную башню, неприступную для огня и воды, пожар не тронет. К тому же она расположена за городской стеной. Даже если ты выдашь каждому из своих слуг втрое от того, что они утратили, казна уменьшится на каких-нибудь восемь коробов среднего перла.
Ее покоробило от этих трезвых расчетов над пылающей могилой ее Оцмара… И Сэнни.
— А сейчас ты захочешь вернуться в свой летающий дом, — неожиданно проговорил он, направляясь к носилкам.
Она оторопела от его проницательности, потому что эта мысль еще только-только затепливалась в ее мозгу. А он достал нож — успел-таки подобрать тогда, в покоях Оцмара! — и, прошептав над лезвием
