Зацепившись умом за эту мысль, Александр уже не мог сорваться с ее крепкого крючка. Он постоянно обращался теперь воспоминаниями к молодости, словно пытался найти в том своем времени какую-то ясную подсказку. Но о чем? Он не понимал.
Сашка приехал на Кольский через полгода после того, как вернулся из армии.
Вообще-то он никуда не собирался ехать, хотя в письмах Пашка Герасимов зазывал его на Варзугу настойчиво, даже домой после дембеля предлагал не заезжать. Но Сашка торопился в Москву из-за Веры. Он слишком хорошо помнил, как тяжел был год от ее родов до его призыва в армию, и сознание того, что два года его службы она с ребенком совсем одна, к тому же еще разрывается между домом и институтом, – и это уж совсем непонятно, как ей удается, – не давало ему строить беспечные послеармейские планы.
Он ведь был уверен, что его и в армию не возьмут; повестка, врученная на следующий день после их с Верой восемнадцатилетия, привела его в оторопь. На комиссию-то он сходил, но тут же прорвался на прием к военкому, чтобы выяснить это явное недоразумение.
И выяснил.
– Что сестра твоя в семнадцать годков ребенка заимела, – сказал военком, – это ее личные проблемы. А ты должен свой долг родине отдать.
Никакого долга перед родиной Сашка не чувствовал. А перед Верой чувствовал, и не долг, а острую жалость – к ее одиночеству, мужеству и скрытому за этим мужеством отчаянию. Но ему хватило ума не объяснять все это полковнику, который смотрел на него оловянными – Сашка воочию убедился, что такие бывают не только в книжках, – глазами.
– Но ведь не война же, – мрачно сказал он. – Не на фронт же мне. Какой уж такой долг? Слова же это, больше ничего! А ребенок не слова. Ему есть надо.
– Поговори у меня, – пригрозил военком. – На три года во флот загремишь. На Дальний Восток. Больно умные стали! Все, свободен, – отчеканил он. – К материальному обеспечению племянника лично ты отношения не имеешь. Обязан явиться на сборный пункт по повестке, иначе под суд пойдешь.
За два армейских года, проведенных, правда, не на Дальнем Востоке, а в сухопутной части под Тамбовом, не было дня, когда Сашка не вспоминал бы с холодной злостью эти пустые слова про долг перед родиной. И когда весной вместе со всей ротой выпалывал одуванчики на плацу, и когда осенью красил на том же плацу траву перед приездом начальства, и даже когда бежал кросс в полной боевой выкладке. От кросса польза, может, и была, но ведь лично ему польза – научился толково распределять свои силы, – а вовсе не родине. Родине было не до него так же, как было ей и не до Веры с Тимошкой. А ему было не до того, чтобы учиться чему-нибудь лично для себя в то время, когда сестра не знает, чем накормить ребенка, забрав его домой из яслей.
Он с детства ненавидел нарочитость. А когда что-то нарочитое, выдуманное, головное подменяло собою насущные требования жизни, это и вовсе приводило его в ярость.
В общем, после армии Сашка, конечно, сразу поехал домой.
Он торопился в Москву из-за Веры, и из-за Веры же из Москвы уехал. То есть не из-за нее, конечно, а потому что она на том настояла.
– Незачем это, Сашка. Не надо мне этого.
Вера стояла в эркере и смотрела, как трехлетний Тимофей бродит с маленькими граблями вокруг фонтана, сгребая опавшую листву для костра.
– Чего тебе не надо? – мрачно спросил Сашка.
Было воскресенье. Он только что вернулся с работы – устроился ночным грузчиком в типографию, там неплохо платили. Принимая его на работу, кадровик сказал, что дело даже не в зарплате, а в хороших перспективах, которые ожидают толкового парня, если он окончит профильное училище. Но при мысли о том, что вся его жизнь пройдет в этом вот гуле типографских машин, настроение у Сашки портилось так, что о перспективах не хотелось и думать.
– Это я неправильно сказала, – улыбнулась Вера. – Не только мне. Тебе тоже не надо. – И пояснила, глядя на брата загадочно поблескивающими глазами: – Скучно жить не надо. Даже ради того, чтобы хорошо жить.
Кому другому, может, эти слова показались бы непонятными. Но они с сестрой понимали друг друга даже и совсем без слов.
– Брось ты, Вер, – все-таки пожал плечами Сашка. – Чего скучного-то? Нормально живу.
Но Веру было не провести.
– Скучно тебе, скучно. Тесно, – не унималась она. – Ты простор любишь. Помнишь, рассказывал, почему тебе Кольский полуостров понравился? Потому что сплошной простор там, даже деревья не мешают.
При этих ее словах Сашка так ясно вспомнил однотонный простор Кольского, дающий простор воображению, что у него даже зубы свело.
– Вот и поезжай в свою тундру, – вглядевшись в его лицо, сказала Вера. – Или что там на этом полуострове? В общем, туда и поезжай. – И добавила тихо: – Мама с папой то же самое сказали бы. То есть папа маме сказал бы, – улыбнулась она.
Когда Сашка увлекся плаваньем на байдарках и путешествиями, мама ночей не спала, представляя бесчисленные опасности, которые подстерегают ее сына. А Сашка сердился на маму за то, что она за него боится, и от этого сторонился ее и ничего ей не рассказывал про свою жизнь, и от этого она боялась за него еще больше…
В те Сашкины годы – нервные, резкие, какие-то внутренне неустроенные без всякой внешней причины – только отец вел себя с ним так, словно ничего особенного не происходит. Не задавал лишних вопросов, на все его вопросы отвечал без паники, редко и только по делу говорил «нет»… Наверное, отец догадывался, а может, и точно знал: в том состоянии тревожной неясности будущего, в котором находится его сын, в тех непонятных рывках неизвестно куда, которые он беспорядочно совершает, – никакие рамки, кроме тех, что уже установились в Сашкиных представлениях безотчетно, с раннего детства, не нужны, а главное, бесполезны. Наверное, отец все-таки подстраховывал его, хотя бы когда незаметно советовал ему что-нибудь, необходимое для жизни, но, в общем, понимал, что уберечь от всех ее опасностей такого сына, как Сашка, все равно невозможно.
А мама только боялась и металась, и Сашка сердился на нее за это.
Когда Сашке и Вере исполнилось шестнадцать, отец умер. Осколок, с войны сидевший у него в легком, вдруг сдвинулся с места, и врачи не смогли остановить внутреннее кровотечение.
То, что легочного кровотечения не выдержал отцовский организм, было понятно: все-таки отец был стариком, хотя и крепким не по своему восьмидесятилетнему возрасту. Но когда ровно через год после него умерла мама… Она-то совсем молодая была, еще и пятидесяти не исполнилось, и всегда была здорова, и… Как могло получиться, чтобы она умерла, и от чего, от такой доисторической, такой книжной глупости, как чахотка?! Но она умерла – истаяла без сопротивления, даже с какой-то скрытой радостью поскорее уйти вслед за отцом. Перед самой смертью, узнав о Вериной беременности, она корила себя за эту свою радость, и хотела, кажется, задержаться, и цепляться стала за жизнь, но было уже поздно.
Сашка с Верой остались друг у друга одни, не считая маленького Тимки, и это сознание полного своего одиночества на белом свете сделало их еще ближе, хотя ближе уже, казалось, было некуда.
Поэтому Вера знала теперь, что брат ее послушается. Конечно, она привела ему множество доводов, среди которых был и тот, что, если верить Пашке – а Пашке, который несколько раз гостил у них в Москве, Вера считала, можно было верить, – на этой самой речке Варзуге Сашка заработает уж точно не меньше, чем в типографии. И еще какие-то доводы она приводила. Но главным был тот, самый первый довод: родители были бы рады, чтобы их сын жил так, как того хочет его душа, вся его неуемная натура.
И он уехал на Варзугу. Места там были такие первозданные, что до рыбачьих домиков, к которым он держал путь, можно было добраться только вертолетом.
Пашка встретил его радостно.
– Ну ты, Саня, молоток, что приехал! – воскликнул он. – Чего тебе в той Москве? Дышать же там нечем. А тут – смотри!
И Пашка обвел рукой окрестности с таким торжеством, словно сам создал их из какого-то неведомого материала.
Посмотреть в самом деле было на что. Если бы Сашку спросили, что такое река, он не задумываясь указал бы на Варзугу. В ней было что-то такое, что можно было назвать содержанием реки; что-то в ней было главное. Она протекала и через лес, и через простор, и в ее чистых бурных водах лес и простор отражались попеременно.
Вдоль берега стояли аккуратные деревянные постройки.
– Финские домики, – объяснил Пашка. – «Новые русские» такие любят. Да и иностранцы не брезгуют. Они, конечно, к удобствам привыкли, чтоб ванна-туалет внутри и все такое. А у нас тут попросту. Но они все равно ездят. Еще и деньжищи знаешь какие платят, чтоб тут порыбачить? Две с половиной тыщи за неделю! Баксов, конечно.
Пашка работал в рыбачьем поселке на Варзуге уже третий год. В армию его не взяли из-за какого-то заболевания прямой кишки, которого он ужасно стеснялся, и он уехал сюда сразу же, как только ему исполнилось восемнадцать и, соответственно, стало возможным не спрашивать разрешения у отца. То есть папаша-алкаш и раньше не особенно интересовался планами сына, но милиция несколько раз возвращала Пашку домой, когда он отправлялся на поиски лучшей доли.
Он был мастер на все руки, поэтому работа для него не переводилась. Пашка помогал то у костра, то на рыбалке, или чинил лодки, или выполнял еще какие-нибудь задания, имевшие одну общую особенность: все они требовали смекалки во время их выполнения, но при этом не требовали самостоятельных решений.
– Ты у нас развернешься, Сань, – уверенно сказал Пашка. – Тут такие нужны, как ты. Чтоб не просто подай-принеси, а… Разберешься, в общем.
В этом Пашка уж точно не ошибся. Через две недели работы – тоже в общем-то кем скажут, на подхвате, – Сашка стал в поселке незаменимым человеком. И не потому что, как Пашка, имел хорошо приставленные руки, хотя криворуким его назвать тоже было нельзя, а потому что, в отличие от Пашки, вот именно умел принимать самостоятельные решения, то есть обладал тем качеством, которое, это он понял уже гораздо позже, всегда и везде ценится наивысшим образом.
К тому же его ум, живой и ясный, был развит чтением, и это делало его интересным собеседником для людей, приезжавших на рыбалку. А люди это были непростые…
– Расти тебе надо, молодой Ломоносов, – сказал ему один из таких людей.
Это было вечером у костра. В котелке варилась уха из дневного улова, а рыболовы выпивали водочку и беседовали за жизнь. Сашка не был активным участником этой беседы: ему надо было следить за костром, да и излишней разговорчивостью он не отличался. Но если его о чем-нибудь спрашивали, то он отвечал.
В таком вот, немного обрывочном, разговоре он и услышал, что ему надо расти.
Сказал об этом Воронежцев, мужчина лет сорока. Еще в тот день, когда Воронежцев только прилетел на Варзугу, Сашка понял, что он относится к тем людям, которых Пашка называл большими. Чтобы об этом догадаться, никакой особенной смекалки не требовалось, и не только потому, что Воронежцева привез
