По счастью, все это закончилось довольно быстро. То ли у Андрея давно не было женщины, то ли он вообще не обладал той мужской неутомимостью, которой обладал Игнат, но уже через несколько минут Ксения вздохнула с облегчением, потому что он задергался на ней, сильно сжал ее плечи – и замер.
Она полежала еще немного, потом осторожно подтолкнула его снизу. Андрей понял – лег рядом, чуть отодвинувшись. Поцеловать ее он не попытался. Может, не знал, что это нужно. Да ей это было и не нужно.
И вот тут ей наконец стало стыдно. Так стыдно, что щеки занялись пожаром! Чем ответила она на его чистый порыв, которого он не умел выразить словами, но который в глазах его стоял так ясно, что растаяло бы даже ледяное сердце? Какими-то пустыми, бесчувственными движениями, которые не в сердце у нее родились, а только в голове! Да и может ли что-нибудь рождать ее сердце?
– Прости меня, Андрей, – глухо, сквозь вставший в горле ком, проговорила она. – Прости, если можешь.
– Не надо так говорить. – Он положил руку ей на голову, пошевелил пальцами. Как будто хотел погладить, но не решился. – Может, мы с тобой не все знаем.
– Что – не все? – не поняла Ксения.
– Зачем все нужно, этого не знаем. У саамов есть такие камни, называются сейды. Зачем они лежат, простые люди не знают. Говорят, они судьбу предсказывают. Люди им молятся поэтому. А может, они для чего-нибудь другого появились. Так и мы с тобой. Не знаем, для чего встретились.
Едва ли ему были привычны отвлеченные рассуждения: он говорил медленно, подбирая слова. И глаза у него стали растерянные. Потом он отвел глаза и встал, неловко прикрываясь одеялом. Ксения отвернулась, чтобы не смущать его, пока он одевался.
– Куда же ты пойдешь? Ведь ночь…
Она сказала это, услышав, как звякнула дверная щеколда; Андрей уже стоял у двери.
Слова ее прозвучали вяло. Ей не хотелось, чтобы он остался.
– Ничего, – сказал Андрей. – Зимой у нас всегда ночь. Метель кончилась. Можно идти. Ксения… – Он помедлил у двери, потом сказал: – Ксения, ты меня не забывай совсем. Ты живи, живи, как тебе надо, – торопливо добавил он. – Но всего меня не забывай.
Еще раз звякнула щеколда, хлопнула дверь. Что значили последние его слова? Ксения не знала. И что ей с этими словами делать, не знала тоже.
Глава 10
– Не следишь ты, Ксёна, за девкой своей.
Наталья посмотрела так сурово, что Ксения невольно почувствовала себя провинившейся девчонкой, которую отчитывает наставница. Хотя наставницей Наталья ей не была, да и не напрашивалась. Этой высокой статной женщине смолоду была присуща та же сдержанность, что и всем поморам. Вдобавок ее отличала и особенная варзужская манера. Не зря же варзужан по всему Беломорью звали фараонами за их привычку грести, стоя во весь рост на маленькой лодке-поезднице. Так и говорили: «Фараон на колеснице, что варзужанин на поезднице».
Таким вот «фараонским» взглядом и окинула Наталья бестолковую библиотекаршу.
– Каждому своя воля, – пожала плечами Ксения.
– Девке волю давать нечего, – отрезала Наталья. – Вместо ума у ней кровь играет. До чего доиграется, а?
Все это Ксения знала. Достаточно было только взглянуть на ее дочь, чтобы понять: все, что Маринка делает, и правда определяется одним лишь кипеньем крови. Ни ум, ни сердце в ее делах не участвуют.
Теперешняя «воля», о которой говорила Наталья, выражалась в том, что Маринка Иорданская напропалую гуляла с местным парнем Мишкой.
– Михаил-то на той неделе в армию идет, – напомнила Наталья. – Думаешь, воротится сюда?
– Не знаю.
– А я знаю: не воротится. Батя его с мамкой на заработки только и приехали, на рыбзавод. Вот помяни мое слово, обратно в родные места подадутся. И Мишка после армии к ним.
– У него тем более своя воля.
– А ежели Маринке приплод оставит? – не унималась Наталья. – Тогда, поди, взвоешь! Девка твоя на три шага вперед не глядит, даром что здоровая уже кобыла. Сразу видать, что от лопаря родилась: чисто дети они, сама знаешь.
В этом Наталья тоже была права. За годы, прожитые на Кольском полуострове, Ксения поняла, что саамов – в обиходе их чаще называли лопарями – действительно отличает детская наивность в житейских делах. Бывали, конечно, и исключения. Но был ли исключением Андрей Гаврилов, от которого она родила дочь, Ксения узнать не успела.
Если бы ее спросили, сколько лет она уже живет в деревне Варзуге, Ксения не сразу нашлась бы с ответом. Годы шли себе и шли, катились, как белые шары зимней поземки, и не было в их однообразном движении ни пропастей, ни взлетов. Рождение дочери, первые ее шаги и куклы, взросление ее, такое быстрое, – все это тоже произошло как-то само собою, не затронув сердца.
Что-то было сделано однажды не так, и оттого пустой дорогою пошла вся дальнейшая жизнь. Но что не так? Подсказать было некому.
Наталья в подсказчицы не годилась, хотя говорила правильные, каждому понятные вещи.
– Тебе бы только картинки свои рисовать, – заметила она. – Живых людей не видишь.
И это тоже было правдой. Когда с ней такое сделалось, Ксения не заметила. Может, когда узнала она, что Андрей Гаврилов погиб в Полярной дивизии – погиб сразу, в первую же свою фронтовую неделю? В ту самую неделю, когда приходил к Ксении прощаться…
Да, наверное, тогда. Известие о гибели человека, тело которого еще не остыло от ее тела, было последнее известие, которое доставило ей боль. Все, что происходило потом, она воспринимала уже как само собой разумеющееся и принимала без ропота.
Узнала, что беременна, – что ж, значит, Бог хочет, чтобы она родила. Да и, может, совсем не в ней тут дело, а просто нужно, чтобы осталась на земле память о мужчине, который в ее жизни был случайным, но на белом свете, выходит, случайным не был. А ей это вроде послушания. Собиралась же она когда-то в монастырь, и ушла бы, если бы не попала на Варзугу.
Дочь родилась какая-то… будто не своя – что ж, какую смогла, такую и родила, обижаться не на кого. Разве только на себя. Но себя Ксения давно уже не принимала во внимание.
Она как будто бы исчезла, и странно исчезла – так, что сама чувствовала свое несуществование в человеческом мире. Словно сделалась лесным деревом, или рекой, или зыбучими кузоменскими песками.
И только в рисунках, которые она продолжала делать с никому не понятным упорством, Ксения оставалась прежней. Там, в нарисованной жизни, она чувствовала в себе то главное, что отличает человека от травы: способность создавать мир, которого никто, кроме тебя, не создаст. В том мире было место и воспоминаниям – об Игнате, о Звездочке, о далекой и, как Ксения теперь понимала, бесконечно счастливой их общей молодости.
По тому миру гуляли тонные барышни, как когда-то по модной улице Петровке, и жеманились, и хвастались чудесными парижскими шляпками. И дворники- татары мели московские улицы, и девчонки-папиросницы предлагали пачки «Иры», и все это сплеталось с какими-то необыкновенными цветами и линиями в причудливые арабески… Там была ее настоящая жизнь, и никакой другой жизни Ксении было не нужно.
А Марина… Ни в чем она не была похожа на мать. И чем же могла ей помочь Ксения? Все, что она сумела бы ей, может быть, передать, было дочери так же не нужно, как материнские рисунки, которые Марина ненавидела за полную их бесполезность. Она вообще, несмотря на свою всем очевидную беспечность, хваталась за жизнь мертвой хваткой, это Ксения давно уже про нее поняла. И с Мишкой она гуляла не просто так, не от молодой бесшабашности, а в надежде войти в богатую его семью. В такой надежде было немало риска: вдруг в самом деле не вернется этот видный парень после армии в Варзугу? Или не захотят его родители видеть своей невесткой безотцовщину, у которой вдобавок и мать какая-то блаженная? Но риска Маринка не боялась. Поговорку «или пан, или пропал» она усвоила, кажется, лучше, чем таблицу умножения.
– Ладно, Ксёна. – Наталья встала с лавочки, на которую полчаса назад присела, чтобы поговорить с библиотекаршей. – Говорить с тобой толку нету. Да вон и красавица твоя идет. Пойду я.
Маринка в самом деле шла от леса к библиотечной избе, в которой родилась и всю жизнь прожила вместе с матерью.
Назвать ее красавицей можно было только с насмешкой. Внешность у нее была слишком простая, чтобы к ней могло подойти такое определенье. Ни от матери, ни от отца она не взяла лучшее: ни тонкость черт, от века присущую всем Иорданским, ни мягкую прелесть глаз, которыми так недолго смотрел на мир Андрей Гаврилов. Марина была маленькая, крепкая, как боровичок, выросший под лесной сенью. И в глазах ее не было того тумана, из-за которого никогда нельзя было понять, что на уме у ее матери. Маринины глаза выражали ровно то, что она могла произнести вслух. Думы ее были незамысловаты, а дела понятны.
Она взглянула на мать с вызовом.
– Про меня сплетничали? – кивнув вслед Наталье, спросила Маринка.
– Нет, – пожала плечами Ксения.
– Ясно дело! – хмыкнула дочь. – Тебе про меня и поговорить неинтересно.
– А тебе про меня?
– А что про тебя говорить? Если только про картинки твои. Так на них глаза б мои не глядели!
В Маринкиных глазах на мгновенье мелькнула злость. И тут же исчезла, сменившись кошачьим довольством.
– Ты хотя бы на ночь домой приходила, – заметив это выражение ее глаз, сказала Ксения.
Впрочем, сказала она это без возмущения и даже без укора. Она в самом деле полагала, что вмешиваться в чужую волю не стоит, даже если это воля собственной дочери. Да и не такая уж она молодая, ее дочь. Двадцать три года скоро, по деревенским меркам перестарок.
– А что мне дома делать? – усмехнулась Маринка. – Чахнуть, как ты?
– Михаил ведь намного тебя моложе. – Ксения все-таки попыталась высказать дочери то, что положено было высказывать в этом случае.
– Ой, кто бы говорил! – Маринка даже сощурилась от возмущения. – Сама же рассказывала, папаша мой куда как моложе тебя был, когда ты ему дала.
Ксения в самом деле сочла своим долгом рассказать дочери историю ее рождения. Ей казалось, это поможет девочке не чувствовать себя безотцовщиной. Но Маринка, тогда десятилетняя, восприняла ее рассказ по-своему.
– Он бы на тебе все равно не женился, – убежденно заявила она. – Раз такой молодой был. А ты что, получше не могла найти? Куда б ты с ним, если б на войне его не убили? Оленей пасти?
