Катерины по тому же поводу, Варя становилась себе еще противнее.
Но, в общем, все происходило очень буднично. Народу в приемном покое было много, регистраторша торопилась, врач, осмотревший Варю, торопился тоже. В палате она даже не успела присесть на койку, которую ей отвели.
– Иорданская! – выкликнула молоденькая санитарка. – Ну и фамилия у вас. Необычная. И Крыса, – обратилась она к женщине, которая расположилась на кровати, соседней с Вариной. И засмеялась: – Ага, всякие фамилии бывают! Проходите обе. На два стола.
Оба стола, на которых делали аборты, находились в одном зале. Они были ярко освещены бестеневыми лампами.
– Ложитесь, ложитесь, – поторопил Варю все тот же поспешный врач. – Вы за наркоз заплатили?
– Д-да.
Варя почувствовала, что у нее постукивают зубы. Только не от философских глупостей уже, а от самого обыкновенного животного страха.
– Ой, а я на нее не получала! – расстроенно сказала медсестра, уже надевшая Варе на ноги белые мешки. – Перепутала, что ли? Мне показалось, она не платила за наркоз.
– Когда кажется, надо креститься, – сердито сказал врач. – Тебе, Кононова, с утра до ночи креститься пришлось бы. Когда такое было, чтоб ты чего-нибудь не перепутала?
– Да я сейчас принесу, Алексей Иваныч, – сказала медсестра. – Уговорю начмеда, потом оформлю. Полежите, женщина, – обратилась она к Варе. – Я на минуточку.
– Ну, лежите, ждите, – сказал врач. – Не ходить же туда-сюда.
Он отошел от стола к окошку.
Медсестра, работавшая у соседнего стола, наверное, ничего не перепутала. Сильная лампа слепила глаза, и Варя невольно повернула голову в ту сторону.
Женщина по фамилии Крыса уже спала. Медсестра снимала жгут с ее руки, а высокая сухопарая врачиха стояла между ее раскинутых ног с инструментами. Они были какие-то слишком большие и блестели в ярком свете лампы так страшно, что казались орудиями убийства. Да не казались – именно этими орудиями они и были.
Варя смотрела на все это как завороженная. Лицо у женщины было бессмысленное, как у всякого человека, погруженного в неживой сон. Оттого, что глаза Крысы были закрыты не полностью, а поблескивали узкими щелочками, выражение ее лица казалось еще и зловещим. Вряд ли она чувствовала боль оттого, что делала между ее ног врач. И жуткого позвякиванья инструментов она тоже, наверное, не слышала, и не видела кровавых ошметков, которые стекали в подставленный под нее металлический лоток… Но от такой вот обессмысленности все происходящее казалось Варе гораздо более ужасным – какой-то немыслимой фантасмагорией.
– Ну куда ты уставилась? – сердито сказал вернувшийся к столу врач. – Чего ты там не видала?
– Н-нич-чего…
Теперь зубы у Вари уже не просто постукивали, а выколачивали громкую дробь.
– Ну, Кононова! – хмыкнул врач. – Вот уж точно без царя в голове.
– Уже иду, Алексей Иваныч! – Медсестра влетела в операционную. – Зато такой ха-арошенький наркоз вам взяла! – обратилась она к Варе. – Уснете как дитя. Давайте руку, жгут наложу.
«Не надо! – хотела крикнуть Варя. – Не надо мне этого! Это… нельзя!»
Но тут тошнота подступила ей к горлу. И вместе с тошнотой то же самое чувство, которое преследовало ее неотступно: что вся ее природа противится тому, что может с нею произойти, если сейчас она скажет «не надо»…
Она сжала зубы и протянула медсестре руку. Жгут обвился вокруг руки, как петля вокруг шеи.
– Во рту немножечко посушит. Это ничего, – услышала Варя. – Ну как, спим?
Ответить она не успела – провалилась в тяжелый сон, как в яму. Но успела со все нарастающим ужасом увидеть себя сверху – распластанную на столе, с мерзко раскинутыми ногами и с бессмысленным выражением на лице.
«А говорят, что так себя при смерти видят. Если ожить суждено… – медленно проплыло в ее угасающем сознании. – Неправда. Это просто наркоз. Просто людям приятно думать о себе… возвышенно… А возвышенно… это неправда… Ничего нет».
Глава 12
Александр ожидал выходных так, как ожидал он их разве что в детстве.
Но тогда его ожидание было понятно: выходные означали, что можно не идти в школу, а значит, впереди целых два дня, наполненные одними только нужными и важными событиями. То же, что означало это его ожидание выходных теперь, было так странно, что Александр чувствовал оторопь.
Выходные означали, что Варя, Варвара Андреевна, снова поедет в Александров. И что он снова ее увидит.
В том, что непременно ее увидит, Александр не сомневался. Он не знал такой силы, которая могла бы этому помешать. Это-то и было странно! Он уже не помнил, когда сила его желаний была так велика, чтобы он чувствовал способность снести с ее помощью все преграды на своем пути. Когда он добивался чего- нибудь в работе, а это приходилось делать постоянно, то на это давно уже работала не сила его желаний, а одна только привычка к усилию воли.
Пожалуй, последний раз настоящая сила желания поднималась в нем, когда он добивался Аннушки. Но это была какая-то другая сила, не та, которую он чувствовал в себе сейчас. Та сила была проста и понятна, а эта…
Он не умел назвать чувство, которое вело его сейчас. Оно будоражило душу такой счастливой тревогой, которой никогда прежде не было в его жизни. Что с ним делать, с этим чувством, Александр не понимал. Впервые в жизни он не хотел ничего добиться, но сознавал при этом, что такое его нежелание результата, такое нестремление ни к чему очевидному не есть жизненная вялость. Но что это? Он не знал.
Зато точно знал, что поедет в эти выходные в Александров, и, как мальчишка, считал дни до выходных.
И когда вдруг оказалось, что поездка эта не может состояться, Александр не сразу в это поверил.
Аннушка позвонила ему рано утром в пятницу. В ее голосе звучали слезы.
– Саша, я ногу сломала! – сказала она.
– Ногу? Какую ногу? – глупо переспросил он.
Аннушка уехала на три дня в Германию, в Висбаден. Кажется, там открылись какие-то новые термы, не то какие-то новые водяные штучки в прежних термах; Александр пропустил подробности мимо ушей. Он понял только, что Аннушке прислали какой-то бонус на посещение этих самых штучек, и она непременно хотела им воспользоваться, потому что из всех модных фотографов его прислали только ей, а это значит, ее выделили из тусовки, признали ее самостоятельные заслуги на гламурном фронте и что-то еще в этом духе.
И почему вдруг сломанная нога? Не на лыжах же она уехала кататься.
– Правую ногу, – всхлипнула в трубке Аннушка. – Я в бане поскользнулась. Представляешь?
– И что теперь? – тупо спросил Александр.
– Теперь я в больнице. А завтра у меня виза кончается.
– Ну, продли по справке, – сказал Александр.
И тут же сообразил, что его слова, а особенно его тон должны были бы сильно ее обидеть. Она в больнице, сломала ногу, а он даже не спросил, как она себя чувствует – дал вместо этого какой-то равнодушный совет. И как, интересно, она должна продлевать визу, лежа в больнице со сломанной ногой?
– Да… – чуть слышно произнесла Аннушка. – Да, я постараюсь…
Если бы она возмутилась, упрекнула его, потребовала чего-нибудь, – неизвестно, что он сказал бы и сделал. Но эта ее готовность к его черствости… Александр почувствовал себя скотом.
– Аннушка, – сказал он виновато, – я приеду.
Она помолчала. Потом тихо спросила:
– Правда, Саша?
– Конечно. Сегодня. Самое позднее завтра.
Аннушка трогательно всхлипнула.
И, только уже положив трубку, Александр понял, что выходных у него не будет. То есть они будут, конечно, но не там, не в доме с сиреневым садом, в котором была Варя и воспоминание о котором будоражило его поэтому счастливой тревогой.
Он почувствовал такую тоску и пустоту в груди, какой не чувствовал никогда.
Но что теперь было делать? Он позвонил в Шереметьево, чтобы узнать, когда ближайший самолет.
В Висбаден удалось попасть все-таки не в тот же день, а назавтра. Не было подходящего рейса, потом его отложили… Когда Александр шел по Вильгельмштрассе, отыскивая Аннушкину больницу, солнце уже освещало город светом позднего утра. В этом радостном свете фигурные висбаденские фасады казались вырезанными из блестящих сахарных плиток.
Больница была ожидаемо, по-немецки, аккуратной. Аннушка лежала в отдельной палате.
– Я дополнительно заплатила, сверх страховки, – объяснила она. – Дорого, конечно. Но так не хотелось в общей лежать!
– Ну и правильно, что заплатила, – кивнул Александр.
Она обрадовалась, увидев его, потом немножко поплакала, потом засмеялась.
– Надо же, чтобы такая невезуха! – отключив лежащий у нее на одеяле телефон, принялась рассказывать Аннушка. – На ровном месте, там ведь даже полы не скользкие, в этой терме, – и перелом. Говорят, какой-то дико сложный. – Она постучала по безупречно белому гипсу, в который была закована ее нога, и стала сообщать дальнейшие сведения: – Врачи здесь роскошные. То есть квалифицированные, это сразу видно. Который мне ногу гипсовал, тот вдобавок красавец. Ты не ревнуешь? – Она кокетливо взглянула на мужа. – Не ревнуй, Саша, ты лучше всех. Но кормят тут та-ак скучно! Как будто у всех сплошной гастрит. Мне в первый же день до того надое-ело… Салатики – одна трава. И рыба как тряпка.
Аннушка капризничала. Ей нравилось капризничать перед мужем, и, наверное, она хотела, чтобы он ответил на ее каприз: чмокнул в щечку, погладил по головке, назвал каким-нибудь милым прозвищем вроде котеночка… И в общем-то она имела на это право: даже сильному мужику хочется покапризничать на
