– Чего же, интересно?
– Не скажу.
Он боялся, что ее не будет. Как он жил, когда ее не было, вообще не было, – этого он теперь не понимал.
И вот пожалуйста, ее нет! Может, ему все почудилось? Все, что было после того, как приехала милиция, и был наконец составлен протокол – это согласились сделать только после того, как Александр заплатил милиционерам, – и вызвали врачей, и за отдельную плату увезли ее мужа на «Скорой»… Александр еле дождался, когда все это наконец закончится. И видел, что Варя ждет окончания всего, что им мешает, с таким же нетерпением, как и он.
Но, может, ему все-таки почудилось, а на самом деле ничего не было? Он был охвачен такой любовью к ней, такой нежностью, какой не знал никогда в жизни. И, может, это подействовало на него как наркотик и голова задурманилась?
Он открыл окно. С невысокого второго этажа, из Вариной спальни, ее маленький сад был виден весь, до самой реки. В густых сумерках, почти в темноте, двигались по саду неясные тени. Варя там ходит или просто качаются яблоневые ветки?
Тут Александр почувствовал запах дыма и увидел, что дым этот вьется над банной трубой.
– О господи! – вслух произнес он и даже головой покрутил, глупо улыбаясь. – Вот идиот!
Конечно, она ему не почудилась! Вот, топит баню.
Александр быстро оделся и, сбежав по лестнице вниз, вышел в сад.
– Ну зачем ты? – сказал он, открывая дверь в предбанник. Варя сметала старым веником сор возле открытой печной дверцы. – Разбудила бы меня. Как же ты воду носила?
– А колодец прямо в саду, – сказала она. – Да я и не успела наносить. Только для горячего бака, чтобы печку затопить, а холодную – еще нет. А ты так тихо уснул. Жалко было тебя будить.
Александр взял стоящие в предбаннике ведра и пошел к колодцу, который только теперь рассмотрел в середине сада. Колодец был сложен из темных от старости бревен, и не с воротом, а с журавлем. Вода в нем была прозрачная, как в роднике.
Варя пошла вместе с ним. Она стояла рядом и смотрела, как он достает воду.
«Помнишь, на Крещенье?» – хотел спросить Александр.
– На Крещенье тогда холоднее вода была, – кивнула Варя.
Она ответила на вопрос, который он не успел произнести вслух, и даже не заметила этого. Он засмеялся.
– Что ты? – Варя удивленно посмотрела на него.
– Я раньше только с Верой так разговаривал, с сестрой. Не успею сказать, а она уже отвечает. Без слов меня слышит потому что. Но с ней же мы двойняшки…
«А с тобой двух дней вместе не провели», – мог бы сказать он.
Но не сказал. Он не мог в это поверить.
Варя подошла поближе, прижалась щекой к его плечу.
– Я тебя очень-очень слышу, – сказала она. – Все время. Так что ты, если говорить со мной не хочешь, то можешь и молчать.
– Я хочу. – Он поставил ведро и обнял Варю. У него сердце занялось, когда он почувствовал под своей рукой ее плечи. – Я хочу с тобой говорить. И… все хочу с тобой!
Он вспомнил, как осуществилось это желание несколько часов назад, когда они с Варей поднялись в ее светелку, и при этом воспоминании во рту у него сразу пересохло так, что хоть выпей колодец до дна.
Варя улыбнулась. Улыбка у нее получилась смущенная – кажется, она догадалась, о чем он подумал, и сама подумала о том же. Но и в минуту смущенья улыбка у нее оставалась летящей. И таким же был ее взгляд. Когда она смотрела на него летящим взглядом, сердце у Александра замирало как-то… многократно. Как будто вдоль его сердца летела птица, то и дело касаясь его крылом.
– Пойдем, – сказал он, целуя Варю. – Печка, я видел, погасла. Надо заново разжечь.
Они сидели на полу в предбаннике и жгли в печке старые веники, березовые и дубовые.
– Ты скажи мне про себя хоть что-нибудь, – сказал Александр.
– Что сказать?
Варя подняла на него глаза. Лицо у нее порозовело от близкого огня и от этого выглядело непривычно.
«А без румянца она, получается, привычная?» – подумал он.
Нет, это слово вообще к ней не подходило. Она была – родная, вот какая! От такой странности, которую невозможно было объяснить логически, у Александра быстрее стучало сердце.
– Я ведь ничего о тебе не знаю. То есть и ты обо мне, конечно, тоже. Но все-таки сначала ты расскажи. А то мне не терпится, – улыбнулся он.
– Правда? – Варя посмотрела удивленно.
– Правда.
– Да мне и нечего особенно рассказывать. Живу, работаю. Художницей по фарфору.
– Ух ты! – удивился он.
– А что, не похожа? – улыбнулась она.
– Как раз наоборот. – Александр оглядел ее с каким-то новым интересом. – Ты сказала, и я сразу увидел, что похожа. Лицо такое… Прозрачное, – слегка смущенно добавил он. – А почему ты это выбрала?
– С детства смотрела, как бабушка рисунки для фарфора делала, – объяснила Варя. – Но она их как-то в пустоту делала, в деревне ведь они, конечно, никому не были нужны. А уехать она никуда не пыталась. Что-то, мне кажется, было в ее прошлом такое… После чего она в эти свои рисунки погрузилась совершенно. И знаешь… – Варя подняла на него глаза. – Я ведь потому в Москву и уехала, что для себя этого очень боялась. Боялась, что фарфор для меня как для нее будет – что-то вроде стены. Которой я от жизни отгораживаюсь.
– Фарфоровая стена? – Александр улыбнулся. – Красиво. Как ветер.
– Почему как ветер? – не поняла Варя.
Теперь смутился он.
– Да я ветра люблю. Разные. Есть мистраль, северный ветер или северо-западный. Я однажды во Францию зимой поехал, чтобы его послушать.
– И как? – спросила Варя. – Понравился?
– Я его испугался. Он такой, знаешь… Однонаправленный. Кажется, что смерть пришла. И такая тоска берет, что хоть вместе с ним вой.
– А еще какие есть? – поспешно спросила Варя.
Александр понял: ей не хочется, чтобы он вспоминал ту тоску.
– Еще есть сирокко, – сказал он. – Из Сахары дует. Мне на Канары часто приходится ездить, потому что у меня же корабли – рыболовецкий флот. А на Канарах у них атлантическая база. И мне всегда нравилось, когда там сирокко начинался. Хотя нравиться, конечно, нечему: песчаная пыль в горло лезет. Не очень-то приятно. Но как представишь: ветер из Сахары… – Он улыбнулся. – Ну, и другие разные есть ветра. В каждом своя странность.
Никогда и никому он не рассказывал об этом. Не было на всем белом свете ни одного человека, которому интересно было слушать, что он думает про ветра, что чувствует, когда они дуют. Ни одного. Только эта женщина, которой он каким-то непонятным образом умудрился не знать целую свою жизнь и без которой теперь своей жизни не мыслил.
– Ну-ну, рассказывай про фарфор, – сказал Александр. – Извини, перебил тебя.
– Нет уж! – засмеялась Варя. – Теперь ты рассказывай. Про ветра. Про корабли.
Но он все-таки заставил ее рассказать про фарфор. Очень просто заставил: стал целовать и просить, она и рассказала. Правда, рассказывала Варя обрывисто и как-то не слишком внимательно, потому что поцелуи увлекали ее больше, чем фарфоровые истории. Но все-таки, перескакивая с одного на другое, сообщила, что в фарфоре много неочевидностей, и это кажется ей самым прекрасным в нем; что он должен быть очень традиционным и одновременно очень модным; что во времена перемен он начинает мгновенно и агрессивно менять хозяев… Она так и сказала, «мгновенно и агрессивно», и Александр сразу представил, как это происходит. Ему понравилось, что с этими своими неуловимыми интонациями, с таким же неуловимым, меняющимся лицом она находит такие точные, даже жесткие слова.
Она вообще была очень разная. И совсем не такая, какой должна была бы показаться постороннему уму. В ней не было неопределенности, но была та обнаженная ясность, которая не желает быть однозначностью именно и только потому, что она – ясность.
И еще она менялась каждую минуту, и без всякой связи с внешним миром, просто сама из себя, и поэтому на нее можно было смотреть бесконечно, угадывая: какая она будет вот сейчас? а теперь?
Нет, не поэтому хотелось ему на нее смотреть! Не ради того, чтобы получить от нее какие-нибудь впечатления, даже очень сильные. Ему ничего не хотелось от нее получить… Александр удивился, когда это понял: что Варя такая женщина, от которой ничего не хочется получить, а которой все хочется только отдать. Или дело здесь было не в ней, не в том, какая она, а только в нем самом?.. Что-то совсем новое произошло с ним, когда он ее встретил!
– Ты почему смеешься? – заметила Варя. – Не надо мне было про все это рассказывать! Мужчине это точно неинтересно. Разве что фарфоровому мастеру.
– Ну, я, конечно, не фарфоровый мастер, – сказал Александр. – Но у тебя один секрет такой есть…
– Какой? – заинтересовалась Варя.
– Ты говоришь о далеких от меня вещах, и я, правду сказать, половину мимо ушей пропускаю. А потом они всплывают, эти вещи. В сознании у меня всплывают. И покоя не дают, и я себя тогда ругаю, что невнимательно тебя слушал. Вот как стихи те – ты сказала, они про Александров, помнишь? – Варя кивнула. – «Заветный звук на долгий срок…» Ну что мне до них? А засели в мозгу, как гвоздь. И овцы, которые у Джотто на настоящих не похожи. И с фарфором твоим так же будет, точно: буду думать и думать, а почему, поди объясни. Я же про него раньше и не думал никогда. Ну, есть дома чашка фарфоровая, старинная. И ту у нас никогда не любили.
– Почему? – удивилась Варя.
– А ее когда-то отцу его первая жена подарила. Сама ушла от него, до войны еще, а чашку вроде как на память оставила. Вера этим возмущается страшно. Она красивых жестов терпеть не может. Говорит: хотела та уходить – пусть бы и уходила, а сердце отцу рвать незачем было. Но я про эту чашечку и минуты
