кондукторшами в «Трухмальную», прошагали вдоль очереди в «Аврору», свернули в Столешников переулок и вышли на узкий и щербатый тротуар Тверской. Тверская была скудно освещена мигающими фонарями. Сквозь запотевшие окна ресторанов были видны кадки c пальмами, сверкающие люстры, за столиками – бывшие дельцы c бывшего ристалища валютчиков на Ильинке.
В подворотне Козицкого переулка голосили два типа.
– Так это вы взяли брезент? – строго спросил первый.
– Кого? – дребезжащим тенором ответил второй.
– Брезент, спрашиваю, вы взяли?
– Где?
– В плотницкой.
– Нет, не брал.
– А мне сказали, что брезент у вас.
– Ничего подобного... А сколько брезента пропало?
– Чего пропало?
– Брезента.
– Откуда пропало?
– Из плотницкой.
– Пошутил я! В плотницкой испокон веков никаких брезентов не водится.
– Кто ж его взял?
– Чего взял?
– Брезент.
– Какой еще брезент?
– Известно какой, плотницкий брезент.
– Да, пошутил я.
– Удачная шутка, но брезента-то нет!
– Действительно, нет.
– Следовательно, его кто-то взял. Так?
– Вполне допустимая вещь.
– Может, вы взяли?
– Издевательство какое-то! Я ведь пошутил.
– Ничуть я не издеваюсь, пропажу я ищу. Вот, что там у вас за пазухой?
– Брезент там у меня!
– Ах, вы выжига! Зачем же вы врали? И сколько его там?
– Чего?
– Брезента, говорю, сколько у вас за пазухой?
– Какого брезента?
– Нет, наверно, я дурак.
– Почему?
– Потому что дурак.
– Оно и видно.
– Что?
– Что дурак!
– А-а! А брезент все-таки вы взяли?
– Какой брезент?
Остап и Элен прыснули со смеху. Типчики грозно взглянули на них и неторопливо скрылись в глубине подворотни.
– И эти типчики делали революцию! – Остап был оживлен и как-то особенно беспокоен. – Лишенцы! Да, подзадержался я в этой стране.
– И сколько ты еще пробудешь у нас?
– Ты иронизируешь? Я понимаю...
Они свернули и пошли по пахнущей весной аллее Тверского бульвара. Идти было удобно, под ногами мягко и приятно хрустел гравий. Ветер дул теплым майским валом. Откуда-то доносилась песня: женский ленивый голос.
От обрушивающихся мыслей болели виски.
«Изменить своим убеждениям и взять ее c собой? Она умна и красива. Но обременять себя женщиной? Нелепо. Почему же нелепо? Взять из жалости? Но сколько их таких? Почему именно она?.. Все глупо. Прочь, прочь бред влюбленного идиота! Лекарства от любви нет. Под сильными страстями часто скрывается слабая воля. К черту страсти! Нужна ясность мысли. Все обстоятельства направлять только в нужное мне русло! Она умна, красива, обворожительна, но в Париже будут еще не те мадамы, леди, сеньориты... Или я влюблен? Чепуха! Итак, действовать, действовать и еще раз действовать».
Но действовать было все труднее и труднее. Великий комбинатор еще долго спорил c влюбленным Остапом и не мог найти убедительного ответа. Он очнулся от своих дум лишь тогда, когда увидел краснонеоновую вывеску ресторана «Париж». Они прошли мимо магазина «Директивные брюки», несколько раз отразились в витринах c тяжелой одеждой «Москошвеи» и вступили в прилегающий к Арбату таинственный лабиринт маленьких и больших переулков. На Пречистенке Остап остановился и, видимо, продолжая какой-то разговор, спросил:
– А ты знаешь историю церкви Архидиакона Евпла? Той, что была на углу Мясницкой?
– Ее снесли?
– Какой-то зодчий из новых хотел возвести на месте церкви Дворец Трестов. Но потом оказалось, что участок для дворца мал. Представляешь, оказалось!..
C Остоженки они забрели на Волхонку, спустились к реке.
– Ну и прогулочка, – смеялась Элен. Ей казалось, что этого парня, который появился в ее жизни утром и которому она подарила чудный майский вечер, она знает уже давно-давно. Ей было хорошо c ним.
– Ты рассказал о церкви Архидиакона Евпла? А что ты думаешь вот об этой красоте?...
– Храм Христа Спасителя, как говорило подавляющее большинство немешаевской шушеры, обречен. Год великого перелома – это год тотального разрушения московских храмов. Ты помнишь декабрь позапрошлого года?
– А-а! Так называемое антирождество?
– Парк культуры, сто тысяч идиотов, инквизиторские костры из икон, гробов религии, религиозных книг и дебильные лозунги: «За безбожную Москву, за безбожную колхозную деревню». Декабрь этого года станет тем еще праздничком. У них это уже вошло в традицию. Уверен, что Спаситель именно в декабре будет превращен в груду щебня.
– Не может быть! Неужели можно снести такую прелесть?
– Газеты, очаровательная Элен, иногда читать надо. Они уже сейчас пишут о культе империализма в храме Христа Спасителя. Статью этого шизика Луначарского читала? Этот патриарх советской культуры благословил уничтожение храма так: «На месте храма будет сооружен Дворец Советов, который явится архитектурной доминантой в ансамбле социалистической Москвы». Вот так! Придурок c высшим образованием! «Доминанты»! Панургово стадо чертово! Взгляни вон туда. Что видишь?
– Забор...
Бендер встал, мигом преобразился в экскурсовода из общества пролетарского туризма и заговорил быстрее, выше и сильнее, одним словом, великого комбинатора понесло:
– Итак... Товарищи, внимание! Внимание, я сказал! Эй, вы, чудак c мешком, на меня смотреть! Ну что вы там, гражданка, жрете? Выплюнуть! А это что за идиот в трусах и валенках? Снять! Да не трусы, придурок, валенки сними! Эй вы, да, вы, гражданин без усов, обнимите вашу даму, разве вы не видите, что она скучает! Так, шутки в сторону! Всем смотреть на меня!
Элен хохотала. На фоне ее заразительного смеха из красноречивых уст Остапа начала струиться одна из последних публикаций в газете «Известия».
– Товарищи! Сегодня внимание туристов, совершающих прогулку по бывшему дворянскому району
