Чего ты хочешь, Миша? — наконец выдавила она. Язык плохо слушался ее.
— Прекрасно. Великолепный город. Чудесный выбор, — продолжал, словно бы не замечая ее реплики, Миша. — Что может быть изысканней весенней Вены!.. Спасибо тебе за приятную командировку… Правда, было трудновато убедить начальство послать меня именно сюда… Исходя из одного твоего психологического портрета — вряд ли, милая моя, мне это даже и удалось бы… Но зачем же ты, Женечка, две недели назад в туристической компании «Элиза» попросила не только шенгенскую визу, но еще и польскую, чешскую, словацкую? И потом: ты что, вправду думаешь — если в субботу польские погранцы на железной дороге тебе ставят штамп в паспорт на белорусско-польской границе и в тот же день ты пересекаешь границу польско-чешскую… А в воскресенье — чешско-австрийскую… А после этого ни один пограничный компьютер по всей Европе о тебе никакими сведениями не располагает… Ты что, вправду думаешь, что если ты въехала в Австрию, а потом ее не покинула — трудно догадаться, что ты — находишься в Австрии?
Миша одним глотком прикончил виски.
— Это, хорошо! — выдохнул он. — Сейчас бы огурчика… Не скучаешь по родным маринованным огурчикам? А, Марченко? По родному «Бородинскому» хлебу? По милым березкам?
— Хватит ерничать, — устало произнесла Женя. Ей вдруг все на свете — в том числе собственная судьба — стало глубоко безразлично. Яркий венский день померк, «эспрессо» на столе превратился в бурду с отвратительным запахом.
— Хочешь арестовать, — глухо сказала она Боброву, — давай арестовывай. Только предупреждаю: я буду кричать и кусаться. Меня так просто не возьмешь.
И я предупреждаю, — опять дурашливо произнес, понизив голос, Бобров (он наклонился к ней и обдал нестерпимым запахом незнакомого одеколона и дыханием, омытым виски). — Бармен — наш человек… Только — тс-с… — Он поднес палец к губам. — А больше здесь, в кабаке, никого нет. Так что — пожалуйста, кричи, Марченко.
Женя отстранилась от Боброва, обернулась на стойку. Бармена не было видно. Она глянула в окно. По улице прошла беззаботная, молодая, дорого одетая парочка. Проехал автомобиль… Затем девушка на мотороллере… Пронесся залихватский мотоциклист непонятного пола — весь в коже… Снова машина — сияющая ярче весеннего солнца… Автомобили были дочиста вымыты — и мостовые тоже.
Жене нестерпимо стало жалко вдруг лишиться всего этого. Лишиться — навсегда. И что взамен? Жлобская Москва? Убогий К.? Или — что скорее всего и хуже всего — СИЗО, а затем зона?
— Миш, — жалобно произнесла Женя. — А, Мишенька… А давай я с тобой деньгами поделюсь? А?.. А ты меня отпустишь? А, Миш?
— Вы что это мне предлагаете, Марченко? — вдруг официальным голосом произнес Бобров. — Взятку при исполнении служебных обязанностей?! Вы что это мне, Марченко, предать Родину предлагаете? Тридцать иудиных сребреников вы мне предлагаете? Тарелку чечевичной похлебки? А, Марченко?!
— Ладно тебе, Мишенька… Отпусти меня… Пожалуйста… — жалобно проговорила Женя.
Миша остро глянул на нее и строго сказал:
— Ты чего-то не понимаешь, Марченко. На тебе висит хищение в особо крупных размерах… Плюс — подозрение в убийстве Бритвина… Плюс — двойное убийство в К. То самое убийство, которое я благодаря особому к тебе отношению — и нашим с тобой особым отношениям — замял. Ты что же, думаешь, что после этого ты вот так, спокойненько, можешь скрыться на просторах буржуазного Запада? Ты что, не понимаешь, что любая страна, к которой мы обратимся с требованием о твоей экстрадиции, прекраснейшим образом выдаст тебя России? Ты что, вправду думаешь, что Интерпол не впечатлит рассказ о твоих приключениях — сначала в К., затем в Москве?
— Миш, но ведь многое же и от тебя зависит, — жалобно сказала она. — Разве я мало для тебя и для твоей организации сделала? Почему бы тебе не отпустить меня — с миром?
— С миром, говоришь? — усмехнулся Миша. — С миром — в мир? Виз пис — инту зэ ворлд?.. [30] Ты хочешь сказать, что я нарушу присягу и оставлю тебя здесь — наслаждаться Веной?!
— Миша… — вздохнула она. — Тебе что — будет легче, если ты меня посадишь?
Он впервые замялся. На сотую долю секунды. Но Женя почувствовала его смущение и горячо продолжила:
— Значит, после всего, что я для тебя сделала, ты хочешь меня — вместо благодарности! — уничтожить?
— Такие решения принимаю не я, — твердо заявил он.
— Но ты ведь тоже что-то значишь! — наступала Женя.
— Ну, допустим, отпущу я тебя… — неуверенно сказал он. — Ну, может быть, сумею уговорить свое начальство, что ты нам не нужна… И что? Мне-то от этого что за радость?
— Я же говорю тебе: деньги.
— Ах, де-еньги… — насмешливо протянул Бобров. — Ну и где же, интересно мне знать, вы, Марченко, храните украденные вами финансы? — официальным тоном продолжил Бобров. — В каком банке? Сберегательном?
— Не твое собачье дело, — вдруг обозлилась Женя. — Дашь мне уйти — получишь половину. Нет — арестовывай, поехали в Москву.
— Пое-ха-ли в Москву… По-еха-ли в Мос-кву… — задумчиво, по складам, передразнил ее Миша, а потом вдруг сказал: — Ладно, допустим, ты меня уговорила. И — что?
Женя снова — как у нее не раз бывало с Бобровым — не успевала уследить за всеми поворотами и зигзагами «гэбэшной» мысли. Она только недоуменно уставилась на сидящего рядом Мишу.
— Я говорю: допустим, ты меня убедила, — повторил Бобров. — Только допустим. И мы с тобой будем делиться. Как завещали господь бог и Лившиц… Опять же — допустим…
Женя замерла. Она боялась спугнуть удачу.
— А сколько, интересно, стоит моя честь офицера? — задумчиво-дурашливым голосом произнес Бобров. — Мои восемь лет беспорочной службы, две медали и один боевой орден?
Женя не отвечала на риторические бобровские вопросы. «Что будет, — тоскливо думала она, — если шарахнуть его сейчас стулом по голове? Не справлюсь… Да и что толку… Замочу этого — приедет из России другой… С этим хоть есть надежда договориться…»
— По моим данным, — продолжал Бобров, — тебе удалось украсть у «Глобуса», за вычетом гонорара председателю «Инстолбанка», девятьсот тысяч американских долларов. Что за сумма, право! Чем же тут можно делиться!
Миша все витийствовал и витийствовал — над полупустым стаканом виски:
— Ведь надо же кое-что оставить и тебе… А?.. Нет, не половину, конечно… Но ведь и ты работала, рисковала… И теперь заслужила хотя бы лет семь спокойной жизни в теплых краях… Я думаю, трехсот тысяч тебе хватило бы. А? Это как раз треть.
— Ты… Ты… серьезно?
— А что делать? Приеду на родную Лубянку. Сдам сумму в бухгалтерию. Доложу: так, мол, и так, преступницу задержать не удалось, однако я сумел похитить у нее часть награбленного. Объявят мне благодарность…
Выпишут премию пятьсот рублей… Ну что, пошли? Где они там, твои пещеры Лихтвейса? Давай, рассчитывайся за свой омлет — и, так и быть, оплати мой виски, и пошли…
— Ты оставишь мне всего треть? — надув губки (но на самом деле обмирая от радости), произнесла Женя.
— А вот торговаться, Марченко, не надо. — И голос, и взгляд Боброва мгновенно стали жестче металла — того самого металла, из которого отливали бесчисленные бюсты Дзержинского для многочисленных кабинетов и коридоров КГБ. — Ведь мы все можем и переиграть, Марченко. Давай, если хочешь, вернемся в Москву. Без бабок, но вместе. Хочешь?.. Кельнер! — заорал Бобров.
Подбежал бармен, выжидательно посмотрел на них обоих.
— Леди вуд лайк ту пэй ауэ чек [31], — бросил ему Бобров.
— Вэлком, — радушно развел руками кельнер. — Три хандред эйти шиллингз
