Хорошенько выпить. Это раз.
Рюмки после третьей позвонить Лидочке. Попросить прислать ту брюнетку, похожую на Эммануэль. Все-таки хорошо иметь много денег. Забавно, сколько в этой девахе огня, грации и чисто парижского шарма, словно она не в Люберцах выросла, а где-нибудь в Сен-Жермен-де-Пре.
Когда я ей сказал, что она как две капли воды похожа на Сильвию Кристель, она спросила: «А кто это?» Девочка ни разу не видела видеомагнитофона. А кто у нас в СССР вообще его видел? Члены Политбюро?
Нет, черт возьми, прожил он хоть, похоже, недолго, зато ярко. Что было бы сейчас с ним, когда б он был как все?.. Он представил себе. Служил бы он нынче в какой-нибудь московской конторе… Ну, получил бы двести – нет, триста рублей премии к Новому году. Прослушал бы поздравление секретаря парткома.
Напился бы со всеми сослуживцами прямо в отделе, нажрался бы салата «оливье», прямо у кульмана зажал бы какую-нибудь практикантку… Потом ехал бы на мерзлом трамвае домой, в коммуналку… Ф-фу… представить страшно… Хуже любой камеры…
Ледяной Василий Блаженный – словно вазочка с шариками мороженого… На улице – ни души. Москва стынет. Замерзает. Сколько сейчас? Минус сорок, наверное. Таких морозов в столице еще не бывало. Старожилы, как говорится, не припомнят. Говорят, во всех этих панельных многоэтажках на окраинах люди пальто не снимают. Хорошо, что хоть в «России» топят как в сауне. Цековская блатная гостиница. Еще б здесь не топили!
Громкий стук в дверь.
В сердце, в животе, в горле – все мгновенно оборвалось. Все клетки тела заледенели. Вот оно. Пришли. Как быстро!.. Боже, что делать?
Секунду он стоял, надеясь, что ошиблись дверью.
Громкий стук повторился.
Он решительно шагнул к двери и, не спрашивая – что там спрашивать, неужто не ясно, кто пожаловал? – распахнул дверь.
На пороге стояла она.
Пылающие с мороза щеки. Гневные голубые глаза.
– Боишься? – презрительно спросила она.
Он не мог вымолвить ни слова, пораженный внезапной радостью. Все его клетки затопляло чувство освобождения. Он жив, он жив! Он на свободе!
– Позволишь войти? – в том же суховато-надменном тоне продолжала она.
Он отступил и сделал преувеличенно-широкий, барский приглашающий жест.
Она вошла в номер.
– Раздеваться не буду, – бросила она.
– А я хотел бы, – скабрезно хмыкнул он.
– Паяц! – обдала она его презрением. Презрение-то презрение, гнев-то гнев, но ты приехала ко мне. Без предупреждения и без приглашения. В два часа ночи приехала. По стылой Москве. По ледяным улицам, где не ходят трамваи, а такси будешь ловить два часа – не поймаешь.
– Позвольте, сударыня, предложить вам с морозца добрую рюмку коньяку…
Она не ответила, внимательно и быстро оглядывая номер. Номер был роскошным. Приемная, спальня… На столе стояла бутылка армянского коньяка «KB» и валялся распечатанный блок «Мальборо».
– Значит, ты и вправду стал обыкновенным жуликом… – высокомерно и грустно протянула она. Он пожал плечами.
– Но сколько веревочке ни виться… – произнесла она ту же самую клишированную фразу из судебных очерков в «Известиях», которая и ему сегодня приходила в голову.
– Теперь слушай, – продолжила она. – Тебя возьмут. Очень скоро.
Наверно, даже завтра…
– Ты служишь на Петровке?
– Не перебивай. Раз я говорю – я знаю.
– Откуда?
Она продолжала, словно не замечая его вопросов:
– У тебя еще есть время. Бросай все. Уезжай. Бросай, бросай все, сматывай удочки и беги! Беги! В тайгу, в тундру, в пустыню!.. Может, они тебя не найдут… А может, лучше, чтоб нашли. Тебе же лучше.
– Ты меня любишь?
– Я ненавижу тебя. Негодяй. – Она развернулась, отворила дверь:
– Прощай, мелкий жулик.
Он бросился к ней, схватил за рукав каракулевого пальто:
– Постой!
– Если ты думаешь, что я тебя простила, ты очень сильно ошибаешься. – Она брезгливо вырвала рукав из его рук. – Прощай!
Дверь номера с силой захлопнулась. Ее каблучки застучали по гостиничному коридору.
Объясняться бесполезно.
«О, эти русские женщины, – подумал он. – О, эти советские женщины! Они любят и ненавидят, спасают и презирают, оскорбляют и жертвуют для тебя собой – и все это одним махом, одновременно. В едином, так сказать, порыве!..»
Он задумчиво выпил рюмку коньяку. Постоял в раздумье, а потом решительно вышел из номера.
В парижском пригороде Марн-ле-Вилле малыш Жак в темноте своего переулка сразу приметил «Пежо» с парижскими номерами. Может, это полицейские так маскируются? Да нет, они бы приехали как полагается, с мигалкой… Жак мрачно подумал:
'Сейчас в полицию еще один сигнал поступит…
Ворчливая Жаклин позвонит, скажет, что я пропал'.
Из машины вышли два человека. Они говорили по-английски. Надежно скрытый кустами Жак прислушался: как хорошо, что с английским у него все тип-топ!
– Их там может быть сколько угодно, – мрачно сказал один, тот, что постарше.
– Не больше четырех, – возразил второй, помоложе.
Жак решительно выскочил из кустов и возбужденным полушепотом проговорил:
– Месье! Пока их там всего двое! Я покажу, где черный ход!
Столовка громко рыгнул:
– Тошнит меня от этих долбаных сандвичей! Бомж сердито буркнул:
– А меня тошнит, когда ты рыгаешь… Пойду отолью.
Он лениво поднялся и направился к двери. Его остановил Столовка:
– Тормозни… Кажись, кто-то ходит.
Бомж среагировал мгновенно. Он одним прыжком подскочил к Татьяне и приставил к ее виску пистолет.
А Столовка осторожно подкрался к двери.
Часы показывали начало первого.
Самолет приземлился в полночь. Виза ему была не нужна. Семь лет назад он за пять штук «гринов» купил паспорт гражданина Государства Израиль. Теперь мог ездить, куда душа пожелает.
Сонные французы быстро произвели все формальности, и уже в двадцать минут первого Михаил Ефремович Шлягун пожал руку Рустаму и небрежно кивнул Мелешину.
В полночь удалось выйти на связь с водителем того такси, в которое пересели бандиты вместе с заложницей. Тот сообщил адрес, по которому он отвез подозрительную компанию.
