…Общага, дыра, мерзкая дыра.
Как ей хотелось своего дома!
Своей собственной, не казенной, кровати!
Своих подушек и пухового одеяла, своих занавесочек, и чтобы обязательно паркетный пол, а не ледяной, вздутый линолеум!
Влад сам не понимает своего счастья, не понимает, как это восхитительно – жить в своем доме.
…Вере казалось: общага пахнет вокзалом. Все вокруг шумит, спешит, кипит, носится.
Небрежно одетые «пассажиры» пробегают по коридору, торопливо просматривают конспекты, варят картошку на кухне, нетерпеливо поглядывают на часы.
Жизнь вокруг мимолетна, неустойчива, суетна.
Ничего устоявшегося, постоянного.
Комнаты выглядят словно купе.
Настоящее временное обиталище для пассажиров, коим не терпится поскорее доехать до места и разбежаться в разные стороны, чтобы никогда больше друг друга не видеть.
Под кроватями-'полками' гнездятся чемоданы, на столе сгрудилась поездная еда – вареные яйца, подсохшие булочки, заветренные огурцы…
Едва приехав в институт в сентябре, иногородние девчонки начинали – кто вслух, кто украдкой – мечтать о зимних каникулах, об уютных домашних постелях, неспешных чаепитиях на собственной кухне и глупых книжках, которые можно читать, раскинувшись на мягком диване, а у ног пристроился бы любимый ленивый кот…
Чтобы создать хотя бы иллюзию домашнего уюта, девчонки в Вериной комнате решили отгородиться друг от друга ситцевыми занавесками.
В комнате стало еще теснее, зато у каждой из трех кроватей образовался свой закуток. Они построили свой крошечный мир, создали видимость не общежитской коммуны, а собственной жилплощади.
Правда, жизненного пространства каждой досталось маловато: кровать да тумбочка…
За занавеской было душно, да и от шума она не спасала.
Но хоть что-то.
Медвежонок из детства, прикорнувший на подушке. Любимая фотография в рамочке на тумбочке – родители.
Папа с мамой в очередном своем походе, после удачной рыбалки – еле удерживают в руках огромную щуку с еще живыми, злыми глазами.
Даже пахло в Верином уголке домом – она каждую неделю капала на занавеску мамиными духами, пятой «Шанелью».
«Как в Индии, под балдахином спишь. Йоги и брамины!» – говорила по поводу идеи с занавесками оптимистка Зойка.
«Как в цыганском таборе!» – зло вздыхала пессимистка Жанка.
А Вере идея с закутками нравилась. Лучше уж так, чем постоянно видеть, как сосредоточенно грызет ногти скучная бледная Жанка на соседней кровати. Пусть за тонкой занавеской хохочут и ругаются подружки, а с кухни тянет препротивной вареной капустой – пусть!
Зато тебя не видно, и можно вдоволь помечтать, и втихаря слопать конфету, чтоб не делить несчастного «Косолапого мишку» на три части…
Доцент Полонский (а для нее – Влад, Владушка) при каждой встрече кормил ее конфетами.
Триумфально доставал из кармана то «Мишку», то «Белочку», то «Трюфель»…
– Почему они у тебя там не тают? – недоумевала Верочка.
– Слово волшебное знаю, – загадочно отвечал он.
Другой вопрос: «Где ты их достаешь?» – Вероника не задавала. И потому, что знала на него ответ, и потому, что вопрос и ответ были бы равно неприятны и ей, и ему.
Конфетки были от тестя доцента Полонского, который работал директором одного из самых крупных в столице универсамов.
Вера после свиданий с Владом, бывало, прихватывала пару конфет с собой, в общагу.
У нее они плавились даже в сумочке.
Несмотря на прохладную погоду, превращались в сладкие бугорки.
Но все равно было вкусно. И сытно. После одной конфетки – как после тощего институтского обеда…
– Шоколад улучшает работу мозга, – просвещал ее Влад, доцент Полонский. И снисходительно добавлял:
– А это никому не помешает. Тем более тебе…
– Почему это сразу мне? – щетинилась она. Он миролюбиво пояснял:
– Реферат я вам сложный дал. «Была ли альтернатива Сталину?»
Поди-ка напиши!..
И Вера смеялась, спрашивала вкрадчиво:
– Ну ты же мне поможешь? По блату?!
– Отрабатывай блат! – шутливо приказывал он…
Над ней разрешалось подшучивать только Владиславу. Разрешалось потому, что он, один- единственный в мире, умел это делать необидно.
То есть сначала, в первую секунду, она расстраивалась: «Ну зачем он такие вещи говорит?» Но потом смотрела в его васильковые, ясные, непередаваемо голубые глаза и тут же переставала дуться. Влад – это не то, что глупые однокурсники с их примитивными хохмами.
Те выдадут какую-нибудь глупость и сами ржут от своего неземного остроумия. А шутки Полонского всегда непростые, с подтекстом, кому попало их не понять.
И вообще, только он имеет право на то, чтобы подшучивать над ней, нескладной и вечно голодной второкурсницей.
Вера частенько не ходила на первую пару.
Соседки по комнате величали ее соней, но на самом деле она просыпалась раньше всех. С трудом дождавшись, пока хлопнет входная дверь и вусмерть надоевшие девчонки уберутся в институт, Вера вскакивала с кровати и первым делом кидалась к зеркалу.
Зеркало, что они приобрели в складчину и повесили в ванной комнате, охотно отражало нескладную фигуру и жалкие «прыщики» в том месте, где у настоящих женщин должна быть грудь.
Лицо, конечно, получше.
Как принято говорить, миловидное.
Но таких миловидных, считала Вера, – девяносто на каждую сотню.
И далеко не каждой из этих девяноста везет… А ей – повезло!
Влад выбрал именно ее!
Какая же она счастливая!
Именно ее он кормит конфетами, и водит в кино, и приходит к ней в гости!
Верочка поспешно бросалась прочь от беспощадного зеркала.
Заваривала себе чай в потемневшей от времени чашке с волком из «Ну, погоди!». Смотрела на часы.
Где он сейчас? Что делает? Элегантным жестом повязывает галстук? Или пьет кофе, задумчиво пролистывая журнал «Новый мир»? Может быть, уже вышел из дома и ловит такси, строго говоря шоферу: «Мне на Бауманскую!» (Вера не могла представить, что Владик по утрам добирается до работы на метро.
Ее воображение не пускало его в толпу сонных и угрюмых горожан.) Влад, Владушка! Как бы ей хотелось быть с ним – всегда, везде и вечно.
Он тоже этого хотел, Вера знала.
Видела, как восхищенно Влад смотрит на нее, когда она делает вид, что спит.
Понимала – не дура! – что за нее – молодость, свежесть. И даже глупость – тоже за нее. Кому нужны
