Книги в доме занимали полный, до самого потолка, стеллаж.
Собрания сочинений: и Жюль Верн, и Майн Рид, и Борис Лавренев, и Чехов, и Толстой, и Чернышевский, и даже Хемингуэй…
Вера нашла собрание сочинений Достоевского.
Решила назло доценту Полонскому прочесть «Братьев Карамазовых» – а заодно уж и «Идиота», и «Игрока».
Пусть голубоглазый «преп» не задается со своими «слезинками»!..
Жаль, конечно, время терять на это прошловековое назидательное чтение. Вон сколько у папы всего интересного, нечитаного!..
Полка с собственноручно переплетенными романами, вырезанными из толстых журналов.
Там уживались и «Альтист Данилов», и «Алмазный мой венец», и «Челюсти», и «Давай поженимся», и редчайшая редкость – Чейз…
А в шкафу в родительской спальне, укрытые от нескромных взоров, лежали переплетенные ксерокопии «посевовского» издания «Мастера и Маргариты», ахматовского «Реквиема», солженицынских «В круге первом», «Ракового корпуса» и «Архипелага ГУЛАГ».
Папа водил дружбу со многими букинистами в городе, имел связи на книготорговой базе и в книжных магазинах.
Переплачивал.
Реставрировал старые книги в обмен на новый дефицит. Собирал макулатуру.
Теперь библиотеку – точнее, ее «официальную» часть – можно было, конечно, продать. И, наверное, выручить неплохие деньги. Но Вероника твердо решила этого не делать.
Во-первых, в память о папе.
И еще потому, что она мечтала: когда-нибудь она обязательно обзаведется в Москве семьей и огромной квартирой.
И тогда перевезет книги туда.
Чтобы ее дети – как она когда-то в своем детстве – рылись на полках, вдыхая вместе с ароматом типографской краски запах майн-ридовских прерий и жюль-верновских океанов…
Вероника обожала своих родителей, преклонялась перед ними и не смела осуждать их жизнь, но после их гибели решила: она всегда должна быть готова к тому, что на нее вдруг может свалиться беда. И когда у нее будут деньги – а они у нее будут! – она обязательно станет откладывать на черный день. Чтобы, если с нею что-то стрясется, ни ее саму, ни ее родных, – ни тем более ее детей! – трагедия не застала врасплох.
'У меня, – твердо решила для себя Вера, – всегда будет «загашник».
Для того чтобы «благодарить» врачей, если я вдруг заболею.
И платить адвокатам, когда меня вдруг в чем-то несправедливо обвинят.
И, если я…
Когда я…
Словом, если меня вдруг внезапно не станет, чтобы хватило на жизнь моим детям… Чтобы они – хотя бы не голодали…'
…Замерзшая Волга… Белесая дымка… По льду, по зимнику, трусит лошадь, запряженная телегой… ; Пар поднимается от ноздрей лошади, от лица седока… А Вера, назло доценту Полонскому, лежит на своей кровати, поглядывает в окно и читает Достоевского…
Так прошел для нее январь тысяча девятьсот восемьдесят седьмого.
Таким ей запомнился.
Пришла пора расставаться с булечкой. И шестого февраля Вера, облив слезами на обледенелом перроне бабушкино плечо, села в поезд Куйбышев – Москва. Завтра начинался второй семестр, и Вероника не хотела упустить ни одного дня занятий.
Уже в Москве, разбирая в своей комнате дорожную сумку.
Вера обнаружила внутри газетного свертка со своими трусиками конвертик, аккуратно свернутый из тетрадного листка.
На листке бабушкиным мелким почерком было выведено:
«Верочке», а внутри было пять красных червонцев.
Булечка, несмотря на категорические отказы Веры, поделилась с нею крохами от своей пенсии.
Поделилась тайком…
Пятидесяти рублей, что тайком всучила ей булечка после зимних каникул, в принципе могло хватить надолго. Надолго – если бы Вера получала стипендию.
Но Вера стипендии не получала.
С тройкой по истории КПСС стипендии не давали.
Спасибо голубоглазому доценту Полонскому.
Она могла бы, конечно, выпросить в факультетском профкоме материальную помощь.
Ей, сироте, вспомоществование, конечно, предоставили бы, но проблема заключалась в том, что она не хотела и не могла заставить себя идти и просить.
Стало быть, ей предстояло прожить на пять булечкиных червонцев пять месяцев. Прожить на десять рублей целый месяц – задача, конечно, малореальная.
Но выполнимая.
Вернувшись из Куйбышева после зимних каникул, Вероника постановила себе вести строжайше аскетический образ жизни.
Накупила талонов на льготное питание в студенческую столовую.
Льготный талончик стоил тридцать копеек. На него полагался полный обед: первое, второе, компот. Хлеба можно было брать сколько хочешь – только из столовой запрещалось выносить.
За девять рублей проблема обедов была решена.
А для того чтобы меньше хотелось есть, Вера решила заняться чем-либо.
Чем-то интересным. Отвлекающим от голода.
Не учебой, нет.
Учеба не могла захватить ее настолько.
Сейчас, по прошествии полугода со дня катастрофы «Нахимова», ее рассудок успокоился настолько, что она уже не испытывала, как прежде, острой боли при одной только мысли о той ночи тридцать первого августа.
И потому она уже могла взяться за дело, которое считала своей обязанностью. Этим делом была месть.
Тем более что пока она лежала на своей куйбышевской тахте с томиком Достоевского, в ее голове стал вызревать план.
Смутный, малоопределенный, чрезвычайно трудоемкий, но все-таки – план.
И Вера приступила к его исполнению.
…Министерство морского флота СССР располагалось на улице Жданова, аккурат напротив «Детского мира».
По улице вечно шлялось множество народу.
В основном провинциалы, штурмующие столичные универмаги, мечтая купить хоть что-нибудь полезное.
Куртку ребенку, польскую тушь – себе, чехословацкие ботинки – мужу, духи – нужному человеку…
Да все, что угодно: все, что «выбросят», все, за чем надо выстоять двух-трехчасовую очередь.
Практически любой галантерейный или носильный предмет, который удавалось урвать в столичной толчее, годился на родине в качестве трофея.
Никто из азартно возбужденных или же уныло-усталых людей, проходивших улицей Жданова, не обращал внимания на хрупкую юную девушку в синтетической шубке, которая частенько совсем без спутников, одна, прогуливалась здесь под вечер.
Лобовой штурм здания Министерства морского флота Веронике ничего не дал.
Подъезд охраняли строгие вохровцы. 'Вы куда, девушка?
